«Ты тащишь на спине живого варана», — ответил мне Саня взглядом.
— Не можешь схватить за рог, хватай за ухо, — шепнул я. — Что-нибудь нам всё-таки здесь обломится.
Я ничего особенного не обещал Сане. Намекнул только, что коллеги-журналисты, возможно, прокатят нас по памятным местам, ну и дадут рюмку прохладительного.
Коллега, с которым женщина всё-таки связала меня по телефону, действительно прохладил меня. Он сообщил, что знать меня не знает и не испытывает желания тратить на меня время. Положение очень напоминало мне то, в которое я попал несколько лет назад в Монако, пытаясь пробиться в Океанографический музей к капитану Кусто. Не могу сказать, что разговор с кором ТАСС в Сингапуре прибавил во мне любви к журналистам-международникам. Ладно, утешил я себя, вас на Сардинию не пускают, а я там был.
— Куда посоветуете здесь пойти? — спросил я женщину с разноцветными волосами.
— А на базаре вы уже были? — спросила она.
Бессребреник Саня не выдержал и прыснул.
— Сколько здесь стоит такси за час? — спросил я.
— Шесть долларов.
— Чёрт! — сказал я. — Мы заплатили четыре за пятнадцать минут.
— Поезжайте на гору. Здесь есть большая гора. Туда все ездят, — сказала женщина. Она всё-таки была женщиной, ей стало нас жалко. — Я здесь новенькая. Первый раз работаю за границей. Ничего ещё не знаю, — призналась она. — Гора возвышается надо всем. Красиво оттуда. Есть ещё Тигровый парк, китайский. Там страшные пытки показывают. Ну и обезьян можно увидеть в… забыла, как называется. И возьмите газету на столике. Наверное, давно газет не видели? Хо Ши Мин умер, слышали?
Нет, мы этого ещё не знали. Теперь делалось понятным, почему кору было не до проплывающих мимо Сингапура писателей. Во всяком случае, я именно так объяснил Сане прохладное отношение к себе коллеги.
Начали мы с горы, которая возвышается. Это была прекрасная гора.
Говорят, американцы ездят за границу только для того, чтобы потом иметь возможность похвастаться соседям. Подразумевается и хорошее умение рассказывать. Мне же не передать того, что видишь с горы, которая возвышается над городом львов. Так немой, увидевший вещий сон, не может сообщить о нём человечеству. Зато я точно могу передать звуки, которые там слышал: «Ку-ка-реку!»
Это было удивительно. Глядеть на склоны горы, поросшие пальмами и деревьями, изогнутыми, как на японских гравюрах, на бесконечно далёкий морской горизонт, на ровную травяную скатерть долины, видеть своё родное, крохотное совсем судно на рейде, вернее даже не судно, а просто белую, мерцающую в жарком мареве точку, в которой мы угадывали «Невель», и всё время слышать крик петухов.
Этот крик прочно ассоциируется у меня с нашей северной деревней. Но нашенский голенастый драчун и дурак прибыл отсюда, от этих роскошных экваториальных берегов. И действительно, какая ещё наша северная птица имеет такое экваториально яркое оперение? И обыкновенный зелёный огурец тоже прибыл отсюда. Перемена климата пошла огурцу на пользу. Здешние огурцы по вкусу ближе всего к мокрой вате. И, по утверждению нашей буфетчицы, не поддаются засолке — гниют. Огурцам надо было пропутешествовать в Рязань и Вологду, чтобы стать настоящим огурчиком.
«Ку-ка-реку!» — неслось из близэкваториальной долины.
Безмолвствовала на вершине удивительная пальма. На изгибе её ствола росла маленькая другая пальма. Огромные цветы покрывали кусты. Запахи и ароматы зримо струились в прозрачном горном воздухе. И я понял, почему здесь родилось сари и почему только здесь женщины умеют превращать ткань в воздух. Прекрасная девушка-индуска с Маврикия вспомнилась, проскользнула, проплыла среди цветов и далей. Девушка, которая одной своей улыбкой могла бы превратить меня в гениального музыканта или сумасшедшего поэта, но не улыбнулась мне.
Я увёз из Сингапура японский приёмник и мадам Мигни. Они должны были помочь мне забыть девушку с острова Маврикий.
В долгом рейсе заход в порт иногда только расстраивает. Опытные моряки знают это. И не сходят с борта на стоянке. Красота чужой земли мигнёт тебе, смутит душу — и всё.
Денатурат и искусство
Болеть в море не рекомендуется. Если свалился, товарищ стоит твою вахту вдобавок к своей. Это угнетает. И ещё страх. Вдруг что-то серьёзное, заразное? Подвернут ребятки в Бомбей или Аден, санитарная машина на причале — тю-тю, поехали. Когда представляешь такую ситуацию с берега, то в ней есть приключенческое, завлекательное: попасть чёрт знает в какой стране в чёрт знает какую больницу — занятно. Но тот, кто в море болел, знает, как делается муторно от таких возможностей. Представишь чужих, совершенно чужих людей вокруг, а ты режешь дуба. И сказать последнего слова на родном языке некому. И товарищам ты ещё неприятности принёс, хлопоты, объяснения, расследования. И товарищи будут поминать тебя недобрым словом. Но главное, конечно, одиночество среди чужого мира.
По всем этим причинам моряки стараются держаться на ногах до последнего. Однако здесь надо соблюдать предел, который зависит от того, какую работу на судне выполняешь.
Если ты судоводитель, а тебя швыряет то в пот, то в холод; и слабость, и тянет ткнуться в холодное стекло лбом, глаза закрыть; и бинокль лишний раз поднять тяжело, голова болит, и таблицу умножения ты не помнишь, множить шесть на восемь начинаешь при помощи арифмометра, карандаша и бумажки, — то лучше тебе и судну будет, если ты примешь моральные муки и завалишься в койку.
В Сингапуре я или простудился, или подцепил какую-то инфекцию. Дня через два дошёл до предела безопасности и доктор отправил меня на бюллетень. Какое странное блаженство испытывает больной человек, когда он может лежать. Тело болит, душа болит, совесть мучает, пот льётся, а тут же присутствует и блаженство, сладкое, размякшее от беззаботности. И ещё люди, с которыми ты и ругался, и многое в них не принимаешь, ненавидишь даже, теперь проявляют к тебе нежданное внимание и заботу. Раскисшая больная психика наполняется любовью к людям.
Явился завпрод и принёс по приказу старпома огромный, чудесной красоты ананас, на длинном стебле, с могучими листьями. Есть такой ананас было невозможно, следовало на него любоваться.
Затем явился сам Вадим, обречённый теперь стоять мою дневную вахту и мерить меридиональную высоту Солнца, а чиф привык за рейс к звёздам и утреннему горизонту.
— Все болеют! Чёрт знает что! Туши фонари! Невозможно работать! — сказал чиф. — Нализался какой-нибудь дряни в Сингапуре, а мне за тебя глаза портить!
— Солнце — ерунда, — сказал я. — А вот военные занятия завтра тебе доставят массу приятных минут.
— Туши фонари! — сказал чиф. — Доктор тебя уложил, доктор за свою доброту и будет расплачиваться. Объяснит завтра толпе влияние боевых отравляющих веществ на половую деятельность…
— Ты ему об этом сегодня не говори! — взмолился я. — Он мне будет вечером горчичники ставить! Сожжёт, мерзавец, до костей.
— Ладно, не скажу, — пообещал чиф. И действительно не сказал.
Доктор, ласковый и заботливый, явился с горчичниками и принёс самый дефицитный на судне бестселлер — второе, переработанное и дополненное издание «Половое расстройство у мужчин» профессора Порудомского. Чиф дважды её проштудировал. А третий механик, по сообщению доктора, после изучения бестселлера потерял покой, не спит ночей и беспрерывно следит за внутренними движениями своего организма.
— Эта книжка вас хорошо отвлечёт от вашей инфекции, — сказал док.
Затем пришла буфетчица Светлана Андреевна и принесла домашний, с сотами, мёд и лимон. Светлана Андреевна когда-то работала в яслях и потому считалась у нас медицински подкованным человеком. В прошлом рейсе, когда капитану кромсали аппендикс в шторм, она ассистировала. Помполит — второй ассистент — рухнул в аут, а Светлана Андреевна продержалась до самого конца. Я быстро усёк, что вспоминать вырезание капитанского аппендикса для Светланы Андреевны то же, что пить нектар, амброзию и бальзам литрами. И не ленился задавать ей вопросы о штормовой операции. В результате Светлана Андреевна относилась ко мне благожелательно и теперь вот принесла мёд. Попутно она сообщила, что экваториальная русалка Виала из Сингапура отправлена на родину.
