Мир — нелюдим, и никого в мире теперь не осталось.
Клаша уплыла на облаке розовокрылом в иной неведомый край: нет ей теперь возвращенья, и к ней тоже нигде нету дороги. Не в этом же красном вагоне, похожем на старый сундук на колесах, догнать можно опять навеки уплывшее счастье.
Его и на Петровой тройке уже не догнать.
Да и тройку теперь не догонишь: гикает Петр Еремеич по дальним полям, проезжает шажком по темному лесу, пока в приказе строчат за бумагой бумагу и на бумаге под Каинову печать льют красную кровь сургуча.
В стороне от Чагодуя заря, словно сидит там середь поля, по дороге в Чертухино, у кочки на корточках в новом нагольном полушубке пастух и коротает ночное, грея возле костра захолодевшие руки.
Поклонился Зайчик заре, словно простился с родным человеком, и встал на приступок вагона.
Ручка от двери обожгла Зайчика холодом, распахнул он дверь и вошел в сундучную темень вагона: стояла лавка, как свинья, расставивши ноги, в окно глядела зеленая заревая звезда и в углах уж залег сумрак, тяжелый и плотный, от которого словно рябило в глазах, как рябит в них, когда смотришь в темную воду.
— Сяду в вагон, а там будь уж что будет!
Зайчик на лавку прилег, зарыл голову в руки и сразу от земли оторвался и покатил в сундуке на колесах; колеса затарахтели, отбивая однообразный настойчивый счет, как будто вся жизнь теперь в одном колесе, и если колесо со счету собьется, то и жизнь сама и колесо, и все вместе с ним полетит в черную прорву и будешь лететь так быстрей, чем птица летит, быстрей, чем жадный зверь догоняет добычу…
Качается красный сундук.
Качается все в голове, откроешь глаза на минуту, и потолок под ногами; вентилятор, словно в преисподнюю ход, закрыт до часа чугунною крышкой, и Зайчик уж будто не на лавке лежит, а лавка сама забралась на Зайчика и давит его своим брюхом.
«Крышка, видно, всему…»
Вспомнилось Зайчику вдруг: молельня, лампадный сумрак в молельне, из углов святые смотрят, поблескивая ризами в синем свету, на правом клиросе Клаша стоит в белом платье, с черемухой в дрожащей руке и не смеет на Зайчика оглянуться… на левом — сам Зайчик… у него тоже захолонуло в сердце, в двери с улицы щелкнул замок, ушел теперь Андрей Емельяныч, и Зайчик и Клаша до зари… одни, с глазу на глаз до утра, когда придет Пелагея и осыплет их хмелем и напоит свяченой водой.
Может быть, надо бы, может, не так, собраться с духом, подойти к Клаше, взять из рук черемуху, тронуть чуть за руку и Клашиных губ коснуться губами, взглянуть в глаза и сорвать очарованье и тайну… в глазах же плывет золотой венец, кажется он Зайчику столь несбыточным и чудесным, что как-то чудно, что положил его Андрей Емельяныч на полку после венчанья, завернувши в простую холстинку… а может, так лучше… так вот простоять до зари, не отрывая глаз со страницы, на которой раскрыта на подставке непонятная книга: на книге сбоку застежки, на желанье отныне запрет, но в душе радость и свет… радость и свет…
А теперь… страшно… так страшно!
Страшно открыть глаза, еще страшнее закрыть.
Закроешь — и вот летишь, но только не кверху, а вниз, куда и лететь-то нельзя, куда можно лишь провалиться: пусть под притаившимся осенним небом, страшно в черной, бездонной утробе земли!
Кажется Зайчику, что это не лавка под ним и на нем, а колыгинская полуторасаженная свинья, вскочившая с ним и за ним в вагонный сундук. Только закроет глаза, а пятачок у самого носа, у ссохшихся губ нижняя свиная губа, и на губе висят ниточки от бордового пойла и хлебные крошки. В руках Зайчик чувствует ноги, холодные копытца крепко жмут ему пальцы, а на животе такая черная тяжесть, что лучше умереть, чем шевельнуться.
Плюнет Зайчик в губу, и все пропадет на минуту, откроет глаза — потолок завертится внизу, как карусель, а пол кверху привскочит, и вагонные лавки на нем все кверху свиные ножки поднимут.
«Крышка», — думает Зайчик, пришедши в себя на минуту.
И снова сами слипаются веки… гонит ветер мир перед глазами, как всадник коня.
У коня такая ж метельная грива, как на Клашиной шторе, только на коне теперь сидит молодой Колыгин, на нем золоченый камзол, в руке сияет у него на ладони, как амулет, неразменный рубль, за который можно какое хочешь счастье купить, от любой беды откупиться, потому-то со всех концов и сторон стаями летят лебедицы, и крыльями машут, и, клювы раскрывши, кричат:
Слава! Слава! Слава!
…И среди лебедиц быстрее всех несется белая лебедь, на маковке с белой короной, — теперь похожа она на прежнюю Клашу.
Замирает у Зайчика сердце, заходится дух, а рядом сидит большая свинья, чешет брюхо копытом и умно так глядит ему прямо в лицо, оскаливши зубы.
— Нет, не уснешь… не уснешь!..
Зайчик привстал и прижался к окошку…
Так кончилось у Зайчика с Клашей венчание в свете и духе!
Глава шестая
Обращенный мир
Боженята
За окном ветреная листопадная ночь.
То ли гремят под вагоном колеса, то ли ветер, согнавши опавшие листья к дороге, крутит и вертит их и загибает в листвяные колеса и катит за колесом колесо по дороге, наполняя осеннюю темь шипом, гуком и приглушенным звоном.
И Зайчику жутко, что сейчас нет около него никого, и хорошо, что никто не увидит и не узнает, как больно ему и как ему сейчас тяжело.
Уселся Зайчик половчее на лавку, по телу мурашки ползут, свесил он ноги, и показалось ему, что сапогом он за что-то задел и в чем-то запутался шпорой.
Нагнулся Зайчик, руку вниз протянул и со шпоры отдел — не поймешь в темноте — то ли хвост, то ли клин от люстриновой юбки. Похолодела с испуга сначала рука, а потом показалось занятно, кто это под лавку, где Зайчику казалось, что нет никого, забился и так присмирел, что ни разу не чихнет от подлавочной пыли и не шелохнется, чтоб на другой бок перелечь…
Потащил Зайчик за полу или подол, казалось, тащил его долго, а ему все не видно конца.
Пощупал Зайчик на руку и к окну поднес, чтоб на звездном свету разглядеть, — видно, поповский люстрин, и по всему тоже видно, что это не юбка, а ряса…
«Дьякон, — подумал Зайчик, — никто, кроме него, сюда не забьется».
— Дьякон! — Зайчик шепнул и крепко дернул за рясу.
В ответ кто-то чуть-чуть шевельнулся.
— Разве не вы это здесь, отец дьякон? — громче Зайчик сказал.
— Нет, это… я!
— Ну, так и есть, дьякон с Николы-на-Ходче!..
— А вы… это кто?..
— Я, — говорит Зайчик, хотелось ему соврать, да самому страшновато, — я — то… я Зайцев, Миколай Митрич, чертухинский зауряд…
— Эвона, — радостно вскрикнул дьякон под лавкой, — гора, значит, с горой!
Зайчик от этого вскрикнул, выпустил полу, а дьякон зашевелился, застучал затылком под лавкой, рукой заскребся по полу, как мышь под сусеком, и скоро села рядом с Зайчиком большая оглобля, головы на четыре Зайчика выше, на верхушке широкая шляпа, под шляпой висит борода, которая даже и в темени кажется рыжей, и на ноге большенный, как окоренок, сапог…
— Гора, значит, с горой, — дьякон гудит, запахнувши рясные полы, — в Питер, значит, все же решили…
— Пожалуй… а вы, отец дьякон… как попали сюда?
— Кондуктор упрятал, сказал, что этот вагон будет в составе.
— В составе?..
— Да, питерский поезд… Я ведь вам говорил, что вместе поедем?!
— Да. Я компании рад, — хмуро Зайчик ему отвечает…
— Ну, господин охвицер, много я здесь под лавкой продумал: решил, что об этом таком даже и думать больше не стоит.
— О чем?
— Да все о том же: есть бог или нет и почему я в бога не верю…
— Да это вы, отец дьякон, больше все спьяна…
— Пьян, да умен, знаешь… почему дьякон водосвятный крест пропил на самую Пасху?.. Что он, жулик какой или вор?.. Что он, не мог бы пропить свою рясу… Почему именно крест — первый вопрос?..
— Почему?.. — улыбаясь, Зайчик спросил.
— Да оченно просто: потому что он больше не нужен… а ряса… у меня старые рясы супруга режет на юбки…
— Выходит, все в пользу…
— Да нет, в соответствии… Бога-то нет?..
— Мелешь ты мелево, дьякон: бога нет, что же тогда остается?
— Эна, о чем ты грустишь; остаться есть кое-чему — мир забит, как трехклассный вагон на большом перегоне… Рассуди: Петр Еремеич что говорил?.. бог-де от земли отвернулся, сел на облачную колесницу и, значит, поминай как звали… Тю-тю…
— Бог забыл о земле…
— Так… остался, значит, во-первых, черт?..
— Черт!
— Черт! Только рога он подтесал терпугом у кузнеца Поликарпа, оделся в спинжак и гаврилки… Служит… пользу приносит… и получает чины!
— Мели, отец дьякон!
— Нет, не мелю: черт иногда даже не брезгует дьяконским чином…
Зайчик взглянул на оглоблю, волосы у него зашевелились и сами зачесались назад, а у дьякона шляпа будто немного поднялась на воздух, и на минуту над рыжею гривой мелькнули два развилкой расставленных пальца просунутой как-то сзади тощей руки… Пальцы были похожи как дважды два на рога или рожки.
