Человек в интендантской шинели сунул опять сторублевку, машинист шапку приподнял и мотнул только рогами…
* * *
…Зайчик поднялся, только когда кто-то его за ногу начал долго и больно тянуть, не говоря при этом ни слова.
Раскрыл он глаза, смотрит: стоит перед ним этот высокий в серой шинели и так уперся в него, словно разглядеть никак не может, тоже спросонья…
— Вы изволите здесь, господин офицер, как очутиться? — спрашивает его высокий в серой шинели.
— Я? — Зайчик поднялся на лавке, посмотрел — рядом дьякона нет, и даже нет никакого знака, что в вагоне еще кто-нибудь был, кроме него и этого интенданта. — Я?.. Очень просто! Я в Чагодуе залез в этот вагон отоспаться и рад, что поспал и действительно очень нехудо… а вы, простите, будете кто, если посмею спросить?..
— Очень приятно… очень даже приятно… а почему вы, так сказать, очутились… в таком, можно сказать, положении?..
— Я? — Зайчик кругом оглянулся и покраснел. — Я, знаете, в отпуске, в Чагодуе с приятелем встретился…
— А… это… эт-то бывает!
— А вы, простите, кто изволите быть?..
— Э… мелкая сошка: интендантская крыса — заурядчинуша Пантюхин!.. Поезд, видите ли, свой разыскал… угнали его, видите ли, в этот ваш Чагодуй по ошибке, как говорят… чуть, знаете ли, под суд не пошел… тоже у меня, знаете-понимаете, вышло по нетрезвому делу!..
— Скажите!..
— Такой беспорядок! Такой беспорядок, господин зауряд!..
— Да… да… а не то што вы здесь со мною… лежали?..
— Что вы, у меня свой целый вагон! Ваш вагон прицеплен совсем по ошибке, должно быть, в спехах: очень уж я распушил весь ваш Чагодуй, перепугались!.. Начальник станции на колени вставал!
— Должно быть, вы их подтянули?!
— Еще бы, такое нахальство: целый поезд с казенным и ценным казенным имуществом, в этом поезде — сукно, полотно, обмундированье!.. Еще бы немного — и кто-то здорово руки нагрел…
— Подлецы!..
— Еще какие и сколько!.. Впрочем, господин зауряд, вам куда?.. Дальше-то вам куда надо?..
— Мне?.. На позицию!..
— Через Питер?..
— Так точно!..
— Счастливо, значит, вы попали проспаться в этот вагон!..
— Что? — Зайчик вскочил и к окошку прильнул.
За окнами высоко стояло солнце, по бокам в глазах сливались рельсы в одну беспрерывную сетку, а по рельсам туда и сюда весело сновали паровозы, шипя и посвистывая изредка тонким свистком.
— Что, разве мы едем в другом направленье?..
— Да нет, нет, в самый раз… Только я сейчас вагон ваш отцеплю… он мне не нужен, потому что ка кой мне черт сдались пустые вагоны… Вам придется того, или ко мне пересесть… или… ведь… я дальше… вернее всего, не поеду…
— Как не поедете, господин интендант?..
— Очень просто: мне дальше не нужно!..
— Где же мы, значит, простите, сейчас, в настоящее время?..
— В Питере, милый мой, в Питере… Только, изволите видеть, не на пассажирском, знаете, а на товарном…
— В Питере?..
— Да… да… в Питере… Вам же в Питер и нужно?..
— Да, мне в Питер и нужно… Только вы-то что же это… как бы сказать?..
Видно, что после бредовой ночи Зайчик с трудом ворочал мозгами, поминутно хватаясь за лоб и глаза, как бы не веря еще чему-то или чего-то не понимая: чиновник как чиновник, лицо серее сукна, только бельмы будто рыжие, и этот… страшенный рост!
— Вам бы немного… того… полечиться… от разных навязчивых штук… — говорит он Зайчику, заложившему руки в карманы.
— Вы думаете-е?
— Твердо уверен… Впрочем, господин зауряд, давайте-ка вылезать…
— Что… уж приехали?..
— Так точно-с, Питер!..
Зайчик встал, потянулся и сказал интенданту:
— Спасибо вам, большое спасибо!..
Вылезайте, вылезайте, мил друг, вылезайте… Из одного «спасиба» теперь шубу не шьют… Хе… Хе…
Зайчик пожал крепко интендантскую руку, виновато улыбнулся и пошел, немного шатаясь и протирая глаза.
— Так, говорите вы, подлецы?!
— Так точно, так точно, подлецов теперь сколько хочешь!.. Да… Да… сколько хочешь… Вылезайте, мой друг, вылезайте… Желаю вам на войне, так сказать, всяких успехов… всяких успехов!..
— Благодарю вас, господин интендант…
— Побольше, так сказать, немцев убить, а самому целым остаться… Же-ла-ю… Хе… хе…
Поезд в это время сердито забормотал тормозами, зашипели на рельсах колеса, и Зайчик спрыгнул с подножки.
Туда-сюда посмотрел: большой коридор из красных товарных вагонов, запрудивших все железнодорожные пути, словно лед Дубну в половодье, не видно ни неба — висит оно дымное только над прогалом между вагонов, как грязное тряпье развешано, — ни людей, ни деревьев, на сердце от этой пустыни стало у Зайчика снова темно и в глазах потемнело.
— Желаю, господин офицер, желаю… побольше немцев… немцев убить… хе… хо… нюшки… хе… хе…
Схватился Зайчик за сердце и смотрит; под вагонами опять засеменили колеса, а на приступке стоит дьякон с Николы-на-Ходче и машет ему полой, как черным крылом полуночник.
Зайчик снял фуражку и тоже ему помахал…
Выдуманные люди
Город, город!
Под тобой и земля не похожа на землю…
Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыти…
Оттого выросли на ней каменные корабли, оттого она и вытянула в небо несгибающиеся ни в грозу, ни в бурю красные пальцы окраин — высокие, выше всяких церквей и соборов, красные фабричные трубы…
Оттого-то сложили каменные корабли свои железные паруса, красные, зеленые, серебристо-белые крыши, и они теперь, когда льет на них прозрачная осень стынь и лазурь, похожи издали на бесконечное море висящих в воздухе сложенных крыл, как складывают их перелетные птицы, чтобы опуститься на землю…
Не взмахнуть этим крыльям с земли!
Не подняться с земли этим птицам!
Оттого-то и прыгает по этой земле человек как резиновый мяч, брошенный детской шаловливой рукой, вечно спешит он, не зная покоя, не ведает тишины, уединенья не зная даже в ночи, когда распускается синим цветком под высокой луной потаенная жизнь сновиденья, потому что закроет человек усталые очи, а камни грохочут и ночью и улица булыжной трубой сотрясает его ненадежное ложе; потому-то и спит городской человек, грезя и бредя во сне недоделанным делом, то ли молот держа в усталых руках, то ли холодный рычаг от бездушной машины, то ли кошель с тайной, при свете дня на дне невидимой дырой…
А коль забредет сюда в улицы, изогнувшие в каком-то тайном недуге свои выложенные булыжником спины, ненароком зайдет зеленый странник — какое-нибудь деревце, так и стоит возле подъезда или где-нибудь в стороне, как отрепанный нищий, покрытый уличной пылью, протянувши бессильную руку в дырявых заплатках полуомертвелых листов для подаянья, но пройдет много народу, да и не пройдут, а пробегут и проскачут, каждый по неотложному делу или безделью, — пройдет много за день мимо народу, и никто его не заметит… и копейки никто не подаст…
Разве только в глубину зеленых, в пыли потонувших очей, спрятанных где-то глубоко-глубоко в зеленых глазницах, посмотрит ему, печально понуривши голову на стоянке, извозчичий конь, пока его хозяин, седока поджидая, сидит, как барин, в пролетке, на спинку сиденья откинув кудрявый мужицкий пробор, и грезит оставленным домом, хозяйством, и спорит в полузабытьи со сварливым соседом из-за лишнего лаптя надельной травы… посмотрит конь в зеленые очи, голову ниже уронит и тоже заснет, вспоминая во сне неизвестно о чем-то далеком, зеленом, душистом, лежащем теперь перед глазами, как бесконечный зелено-пушистый ковер…
Думал так Зайчик, шагая с окраины в город… и спотыкался о камни.
* * *
Из улицы в улицу, по площадям и переулкам — везде столько народу, столько разбросано лиц перед глазами, столько в глаза устремлено чужих и по-чужому уставленных глаз, то ненавидящих без всякой причины, то испытующих: кто ты такой? — оставляющих след за собой, который висит как паутина, то заранее любящих, только таких из тысячи встретишь разве одни.
Глаза утопают в этом роскошестве глаз.
От множества глаз в глазах у тебя поплывут золотые круги, в голове зашумит и затуманит, как будто поплывут глаза по бесконечному морю глазной синевы, сероты с янтарным отливом, вороненой стали зрачков — жгучей и вместе холодной, как раскрытая бездна, — черных мужских ненавидящих, женских к себе в глубину узывающих глаз…
Хорошо, хорошо плыть в беспечной ладье без весла и кормила всему верящих, все любящих глаз по этому бесконечному морю, в котором никогда не бывает покоя!
Все сливается в ропот, земля ходит под ногами, как под рыбацкой лодкой ходит волна…
В такие дни в пригороде у заставной дороги, по которой ездят одни мужики по утрам на базар из ближней деревни на дрянных лошаденках в телегах, похожих на гроб, в которых лежат бараньи туши с перерезанным горлом, с головами, свесившимися с боков, чтобы чертить искаженной губой по ободу колеса и дразнить голодных собак и людей в рабочих слободках, — в такие дни черный встает сатана и вертит всем городом из-за заставы, как шарманщик вертит шарманку!..
