Беда всегда приходит внезапно.
В мае 1989 года я вылетел в командировку в Ташкент. Там мы организовали встречу руководителей Москвы, Ленинграда, сибирских промышленников со среднеазиатскими аграриями. Советская экономика разворачивалась новым курсом, речь шла о взаимовыгодных связях между регионами.
Что значит взаимовыгодные связи? Допустим, сибирские нефтяники за счет внутренних ресурсов строят в Средней Азии современные базы хранения продукции, напрямую поставляют южному колхозу лес, цемент, а обратно получают фрукты. Конечно, такие бартерные сделки нельзя назвать идеальным типом хозяйствования, я это отлично понимал. Но на переходном этапе к новым экономическим отношениям они могли поддержать сельское хозяйство, улучшить снабжение продовольствием промышленных центров. Никто, кстати, на том «круглом столе» никаких решений не принимал, обязательств тоже никто не брал, в общем, «давиловки» не было. Доверились инициативе, предприимчивости, разъехались в хорошем настроении.
В Москву я вернулся субботним вечером 13 мая. Из Внукова к дому доехал за полчаса. Конечно, первые разговоры с домашними — о погоде на юге, о впечатлениях. Вроде бы все как обычно, и все же я сразу ощутил какую-то скованность, встревоженность воцарившиеся в семье. И верно, супруга Зинаида Ивановна говорит:
— Вчера по ленинградскому телевидению выступал следователь Иванов. Он сказал, что узбекская мафия связана с Москвой, с высшими эшелонами власти. Назвал и тебя…
— Как меня? Мою фамилию назвал? — не понимая, в чем дело, переспросил я.
Жена сказала, что она передачу не смотрела. Ее видел сын Александр. Он-то и разъяснил:
— Было сказано, что все нити от мафии тянутся в Кремль, в Политбюро. Иванов заявил, что в уголовном деле, которое он ведет, есть фамилии Романова, Соломенцева, Лигачева. Кажется, кто-то еще был назван. Я как услышал нашу фамилию, так дальше уже ничего и не запомнил. Сам понимаешь…
Чудеса, да и только! О следственной группе Гдляна и Иванова я, разумеется, знал. Но всерьез принять заявление Иванова, конечно, не мог. Первая мысль была исключительно о недоразумении, которое рассеется не позднее понедельника. Однако хорошо понимая внутриполитическую ситуацию и целенаправленное формирование общественного мнения, без труда представил, сколько теперь возникнет пересудов. Настроение было испорчено.
Но, скажу сразу, в семье никакой паники не возникло. Наша щепетильность в вопросах оказания житейских услуг была хорошо известна. А уж что касается разного рода подношений… За любую услугу, если она была позарез необходима, я непременно выкладывал деньги, а подарки, вручаемые под видом сувениров, попросту возвращал. Это мое твердое жизненное правило, железная, непоколебимая позиция. Все, кто со мной работал в Новосибирской и Томской областях, хорошо ее знали, а потому не осложняли со мной отношений, никогда не пытались добиваться расположения услугами и подношениями — это дало бы обратный эффект. Да и мне было проще: никому не обязан, а это — гарантия независимости.
Не сошел я с этой позиции и в Москве, хотя здесь сохранять независимость и не попадаться на ловкие крючки мастеров преподношений стало куда сложнее, чем в Сибири. К тому же мой характер не сразу узнали. Вот порой и приходилось буквально отбиваться от тех, кто в известные времена блестяще научился опутывать руководителей обязательствами, преподнося всевозможные подарки, а затем заставлял их расплачиваться по векселям.
Помню, летом 1983 года, вскоре после того как меня из Томска перевели в ЦК КПСС, я выехал в командировку на Украину. Тоже в субботу и тоже вечером вернулся домой, а Зинаида Ивановна и говорит:
— Тут какой-то ящик из Киева привезли. Сказали, что это твой багаж.
— Какой ящик? Какой багаж? — удивился я. — Весь багаж при мне. Папка с бумагами, чемодан.
Но ящик, как ни странно, — вот он, в квартире. Что за ящик? Зачем? Вскрыли и ахнули: чего там только не было! Радиотехника, столовые приборы, всего уж и не упомню. Дело в том, что из Томска мы перебрались в Москву, как говорится, налегке. Никаких особых ценностей не накопили. Об этом я в шутку и отчасти с гордостью сказал кому-то в Киеве. Но мои слова, видимо, были истолкованы превратно: мне решили «помочь» в обзаведении.
Возмущению моему не было предела. Утром в понедельник поручил заведующему отделом секретариата П.Л.Прусову и другим нашим товарищам взять ящик, сделать опись его содержимого и немедленно отправить назад, в Киев. А сам позвонил В.В.Щербицкому и заявил, что воспринял подношение как личное оскорбление. И попросил разобраться с теми, кто занимается одариванием нужных людей. Хотя я в то время был всего лишь заведующим отделом, а Щербицкий — членом Политбюро, но резкость моего тона, видимо, произвела впечатление. Владимир Васильевич пообещал разобраться с этим инцидентом, а я со своей стороны, отлично памятуя порядки и повадки аппарата, сказал, что через некоторое время позвоню в ЦК Компартии Украины и поинтересуюсь результатами расследования.
Помню, Щербицкий говорил, что этот прискорбный случай «вышел из-под его контроля», хотя я-то понимал, что все было сделано не без ведома высшего партийного руководства республики — видимо, захотели сразу же установить «добрые» отношения с новым завом отдела партработы. Щербицкого сейчас уже нет в живых, но абсолютную достоверность рассказанного может подтвердить тогдашний секретарь ЦК КПУ А.А.Титаренко.
Через две-три недели я действительно позвонил в Киев, и мне сказали, что меры приняты: небольшой склад, где хранились подарки для высоких «гостей», ликвидирован. Только тут я, наивный человек из Сибири, узнал, что, оказывается, в республиканских комитетах и некоторых обкомах партии существовали такого рода запасы. Их наполняли товарами, которые с помощью «оброка» брали на местных заводах, втягивали в это сомнительное дело руководителей.
Разобравшись во всем этом, я пошел к Юрию Владимировичу Андропову и рассказал о своих «расследованиях», предложив повсеместно ликвидировать это аморальное наследие. Андропов поддержал мои предложения по борьбе с подношениями руководителям, с застольями, которые устраивали для них во время командировок. И в тот период удалось со всем этим покончить. Люди на местах с облегчением вздохнули. Теперь не надо было искать средства для подарков, всячески изворачиваться, расплачиваясь за обильные угощения.
Киевский инцидент стал широко известен. И с тех пор никто не пытался чем-либо одаривать меня. Из командировок я привозил только цветы и еще — фотографии на память.
Впрочем, со временем я в некоторых случаях стал замечать, что особая моя непримиримость к подношениям становится причиной буквально ненависти ко мне со стороны отдельных людей. Не называю фамилий, потому что это было бы равносильно подозрению в мздоимстве, а я не вправе предъявлять бездоказательные обвинения. Но, повторяю, я все чаще стал замечать, что мое категоричное отрицание любых подношений кое-кого раздражает, оно как бы колет им глаза, для этих людей я — чужак. Они готовы простить мне что угодно, только не это. И уж совсем было бы замечательно, — с их точки зрения, — запачкать, замарать мое имя[1]1.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
