Помнится, я волновался, порой даже горячился от негодования — слишком уж вопиющими были факты. Андропов же слушал спокойно, внимательно. Думаю, в общих чертах он не мог не знать о положении в Узбекистане — наверняка органы госбезопасности сообщали ему о происходящем в республике еще в бытность его председателем КГБ. Но что мог Андропов при Брежневе? Видимо, приходилось делать вид, что ему ничего не известно. А возможно, все-таки докладывал, но его сообщениям не давали ходу?
Так или иначе, но у меня сложилось впечатление, что Юрий Владимирович был готов к моему сообщению. И выслушав, сразу же дал поручение:
— Давайте поступим таким образом: встретьтесь с Рашидовым. Да, надо встретиться. Пригласите его к себе, побеседуйте. О том, как ставить вопросы, думаю, вас учить не надо.
Для меня это предложение было крайне неожиданным и, конечно, малопривлекательным. Поэтому я высказал сомнения в целесообразности такого решения: тот ли уровень для беседы с кандидатом в члены Политбюро? Однако Андропов настаивал, и я понял его замысел: осадить!
А вскоре по каким-то делам в Москву прилетел Рашидов, и ему сразу же сообщили, что с ним хочет встретиться новый заведующий отделом партийной работы. Был назначен день, предположительно указано время. При очень вежливой внешней форме приглашения оно не оставляло сомнений в том, что предстоит серьезный разговор.
Всем была известна строптивость Рашидова: вопросы решал только у членов Политбюро. И вдруг его приглашает на беседу заведующий отделом. Какой-то неизвестный ему Лигачев, который работал в Сибири, а в ЦК объявился совсем недавно, несколько месяцев назад. Очевидно, этот Лигачев по наивности не разобрался, что почем, не понимает истинной расстановки сил в политическом руководстве. Когда началась беседа, я по тону Рашидова понял, что он именно в таком настроении.
Впрочем, расскажу по порядку. Когда мне сообщили, что Рашидов в приемной, я вышел навстречу, пригласил его к себе, к столу.
Я не изменил давным-давно установившейся у меня привычке принимать посетителей за столом для заседаний, сидя при этом друг против друга. И здесь мы сели за продолговатый заседательский стол, стоявший в кабинете. Причем я заранее и не без умысла разложил на нем солидные стопки писем из Узбекистана. Шараф Рашидович, человек опытный, сразу понял, что это за письма. И после первых общих фраз как-то смутился, стал то и дело поглядывать на стопки писем, словно пытаясь угадать, какую угрозу для него таят эти конверты.
Почувствовав это, я вскоре перешел к делу:
— Шараф Рашидович, в ЦК поступает много писем о безобразиях в республике. Люди жалуются, притом основательно, все больше и больше. Мы пересылаем письма вам для проверки, но вы и ваши товарищи отвечаете, что факты не подтверждаются. Трудно в это поверить. Вот посмотрите, сколько писем. А ведь здесь малая-малая толика. ЦК завален письмами из Узбекистана.
Рашидов неуютно заерзал на стуле, даже пару раз привстал с него. Он явно не ожидал такой прямоты с моей стороны, такой лобовой постановки вопроса. И моментально взвесив ситуацию, решил перейти в атаку, сразу поставить меня на место. Не отвечая по существу, нахмурившись, тоже в лоб, без всяких церемоний спросил:
— Вы с кем разговариваете? Ситуация сложилась острая. В мгновения, подсознательно я понял, как надо действовать, вспомнил, что такого рода случаи уже бывали в моей жизни. Особенно памятен один из них — происшедший вскоре после того, как в 1965 году меня избрали первым секретарем Томского обкома КПСС.
Томская область в ту пору была слабой, как говорили, неперспективной. Мой предшественник в обкоме даже вынашивал планы ее упразднения за счет присоединения к Новосибирской или Кемеровской. Приличных дорог почти не было, и это сдерживало развитие сельского хозяйства. Да и рассчитывать не на что — строительная база в зачаточном состоянии. Зато в области поселилась крупная, по существу военная строительная организация Министерства среднего машиностроения[1]3. Она нам не подчинялась, замыкалась прямо на Москву, ее руководители были полностью автономны.
Тем не менее я решил пригласить к себе генерала, возглавлявшего военных строителей, и попросил его о помощи:
— У меня просьба к вам — помочь со строительством на селе. Задыхаемся от бездорожья, сами знаете…
Но генерал не привык выполнять просьбы областного руководства. Он только пожал плечами и назидательно произнес:
— Родина поставила перед нами, Егор Кузьмич, другие задачи. Мы не можем отвлекаться на помощь аграрному сектору.
— Понимаю, но это не просто моя личная просьба, это просьба обкома партии. Положение действительно безвыходное. Вы должны нам помочь.
Разговор быстро приобретал резкий характер. С обеих сторон ток повышался с каждой фразой. Наконец, я поставил вопрос ребром:
— Ну что ж, если так, то мы созовем бюро. Не забудьте, вы состоите на учете в областной парторганизации, будем решать.
Но генерал оказался мужиком крепким. Он вскочил и почти гаркнул:
— Не вы мне партбилет вручали, не вам его у меня и отбирать!
И — к двери.
— Одну минуту!
Я поднял трубку телефонного аппарата ВЧ — высокочастотной правительственной связи и набрал номер министра среднего машиностроения СССР Ефима Павловича Славского.
Славский — это целая эпоха в развитии советской атомной промышленности. Человек могучий — натурой и фигурой, он был выдающимся организатором, ему принадлежит большая заслуга в том, что страна в кратчайшие сроки решила задачу национального масштаба — создала ядерное оружие, позволившее установить военно-стратегический паритет с США. Средмаш при Славском был «государством в государстве» — целая промышленная «империя» со своими заводами, со своими институтами, даже со своими городами (один из них в Томской области). И, конечно, со своими строительными организациями, созданными на военизированной стройбатовской основе. Славский пользовался необычайным уважением в ЦК и Совмине, это был поистине советский «промышленный король», и в это понятие я вкладываю только позитивный смысл.
Крупный, басистый, он умел держать свою «империю» в образцовом порядке. Кстати, его деловые качества сохранились до преклонных лет. Так же, как и здоровье, физическая форма.
Мне рассказывали, что даже в восьмидесятилетнем возрасте Ефим Павлович на отдыхе после бокала вина мог без промаха вогнать в лузу труднейший бильярдный шар. Что ни говори, а точный глазомер — один из признаков крепкого здоровья.
В 1966 году Ефим Павлович Славский был на вершине славы. Когда я позвонил ему, он не сразу понял, в чем дело, о чем идет разговор. Фамилию мою он, возможно, даже не слышал. Тем не менее говорил со мной вежливо. Но по существу ответил тем же, что и генерал: партия и правительство поставили перед нами очень ответственные оборонные задачи, и мы не вправе отвлекаться на выполнение побочных поручений.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
