старых и молодых. Он учил их ценить каждый час жизни, каждое мгновение. Нина помнила одну удивительную прогулку в Лофтхузе в пору светлых ночей, когда «водопады и глетчеры сверкали в их высшем великолепии, — это были слова Грига, — а вся природа была как сказочный мир». Спали совсем недолго и не чувствовали усталости. Засыпали около четырех часов утра, а просыпаясь, видели солнце «красное, как зов трубы». И всякий раз при восходе солнца Григ уверял, что никогда не переживал ничего подобного.
Но, для того чтобы совсем выздороветь, ему были необходимы разнообразные концертные поездки. Не для славы, не ради денег — он был бескорыстен и совсем не честолюбив, — а для того чтобы убедиться, что его труд не напрасен, и он убеждался в этом. Чем больше времени проходило, тем шире распространялась его слава. Его звали всюду: в Лондон, Париж, Голландию, Италию, Америку. И, как благодетельная встряска, ему были необходимы эти большие города с их сутолокой, огромные залы, оркестры, которые он подчинял своей воле, встречи с самыми разнообразными людьми. После тишины Трольдхаугена и Лофтхуза, после долгих уединенных прогулок в горах он чувствовал непреодолимую потребность окунуться в водоворот шумной человеческой жизни и кипеть в нем до тех пор, пока не потянет вновь на родину, в горы, к знакомой и привычной тишине. От него точно исходили какие-то чары, его появление наэлектризовывало. Когда он сидел у рояля и как будто едва касался клавиш своими бескровными руками, в зале стояла мертвая тишина. Ни один звук не пропадал, и каким-то необъяснимым образом самая тихая пьеса производила впечатление силы и мощи. Когда же он играл свою любимую балладу — реквием по умершим родителям, — многие даже забывали, что слышат звуки рояля: им слышался оркестр, и пение хора, и даже колокольный звон.
После такого концерта, совершенно разбитый, он говорил: «Ну, теперь конец! Больше мне не выступать!» А через несколько дней собирался в новое путешествие и внушал Нине, что конец бывает только один: физическая смерть. А до этого жизнь должна продолжаться.
Нина разделяла его славу. Ни одна из певиц не решалась петь романсы и песни Грига после того, как Нина выступала с ними в концертах, хотя ее влияние было заразительно и многие молодые артистки старались перенять ее манеру, разгадать ее секрет. Она действовала так же неотразимо, как и сам Григ, и вызывала в публике такое же опьянение. Григ часто говорил шутя, что сгорает от зависти, видя, как принимают его жену. В Лондоне ее на руках донесли до кареты. Но именно в Лондоне она и пела публично в последний раз — ибо лучше уйти немного раньше, чем слишком поздно. На душе у нее было спокойно. Она прощалась с публикой — песни Грига оставались.
Помимо собственных концертов, Григ любил музыкальные празднества, фестивали, конкурсы. Так, он посетил вагнеровский театр в Байрейте. Этот маленький немецкий город считался уже городом Вагнера: там театр был построен специально для него. Григ посмотрел все «Кольцо Нибелунгов», был потрясен величественной постановкой, голосами певцов, мощью оркестра (который все-таки заглушал голоса), фантастически блестящей инструментовкой и грандиозными мыслями Вагнера. Но потрясение не означало полное согласие с Вагнером, и он сознавался самому себе, что одна фраза из «Кармен» Бизе согревала его и доставляла неизмеримо большее удовольствие, чем все валькирии и боги Валгаллы. Но он не сомневался в величии гениального Вагнера и написал обстоятельную и горячую статью о байрейтских торжествах и о «Кольце Нибелунгов».
С самим Вагнером не удалось поговорить как следует — этого не допустила жена Вагнера, Козима. Она оказалась весьма несимпатичной, властной, надменной особой, и даже трудно было поверить, что ее отец — Лист! Впрочем, она походила на Листа только чертами лица. У Листа никогда не могло быть такого злого, замкнутого выражения!
Что же касается самого Вагнера, то он показался Эдварду и Нине совсем не таким, каким они ожидали его увидеть. Они знали его портреты: гордый лоб, выдающийся подбородок, берет, придающий лицу романтическое выражение, орлиный взгляд. В действительности он оказался маленьким, сухоньким, недовольным человечком с редкими волосами (он был без берета) и отвислыми щеками. В его глазах также не было гордости и огненного блеска, они были скорее тусклы. Вообще редко можно было встретить человека, столь утомленного славой и далекого от радости, чем Вагнер. Он сказал что-то о величии германского духа и тут же пожаловался на плохое здоровье и на несведущих докторов. О Григе он, должно быть, не слыхал, во всяком случае не придал значения тому, что услышал.
Но за этим внешним безразличием и почти брезгливостью — кто знает, может быть, Вагнер нарочно придал себе такой вид, чтобы скрыть душевное смятение? — Григ угадывал великую душу. Говорили, что в первые недели в Байрейте Вагнер был другим: произносил речи, сверкал глазами и всячески восхвалял короля Людвига Баварского, который и вознес Вагнера на высоту славы. Но, когда Вагнер, прощаясь, поднял на Грига усталые глаза, Эдвард вдруг с поразительной ясностью понял, до какой степени одинок этот человек и как мало он удовлетворен всем байрейтским великолепием, голосистыми певцами, дорогими костюмами и ослепительными декорациями. Его замысел, его философия все-таки не нашли еще достойного воплощения! Может быть, это и вообще не было возможно?
«Дух Нордрака не угасает в норвежском музыканте», — сказал однажды Григ, вспоминая свою молодость. И «дух Нордрака» подсказал ему уже в 1898 году мысль о первом музыкальном фестивале в Бергене. Даже Свендсен с его оптимизмом и тот не поверил, что это осуществится.
— Ты собираешься пригласить целый оркестр из Голландии вместе с дирижером?
— Да, это лучший оркестр, — сказал Григ.
— А что скажут бергенцы? Они будут обижены в своих лучших чувствах!
— Шовинистов я никогда не выносил и не считался с ними, — ответил Григ.
Несмотря на препятствия, фестиваль все-таки состоялся, и голландский оркестр превосходно исполнил норвежскую музыку. Опять Григ дирижировал оркестром, чередуясь со Свендсеном и голландским дирижером Менгельбергом, а три тысячи человек, посетившие концерты, были не только довольны, но и счастливы, о чем во время празднования заявил их представитель.
Несколько дней продолжался фестиваль, и в эти дни нельзя было узнать скромный город. Теперь Грига называли патриотом даже те, кто упрекал его прежде в «голландских» симпатиях.
Вечером в последний день фестиваля, поддавшись внезапной жажде уединения, Григ вышел на тихую улочку, ведущую к фиорду. Он решил немного опоздать к ужину, где предполагались речи, — он не был охотником до них. Рыбачьи сети были разложены на песке. Вода казалась серебряной,
