Ему доносили, что города, лежавшие впереди, уже запирались в осаду, повинуясь воле Баязета. Значит, Баязета они опасались больше, чем Тимура; значит, боялись гнева не Тимурова, а Баязетова.
У Тимура наберётся тысяч двести воинов, пеших и конных. Но у Баязета их не менее того. Воинство Баязета раскинуто по горам Тавра, и в Понтийских горах, и на балканских землях, по ту сторону моря. Но у Баязета мало кораблей, чтобы переправить сюда все свои войска, с того берега. Понимает ли он, что войска ему пора собирать, что для этого нужны корабли? У Тимура войско тоже растянулось от Чёрного моря до Персидского залива. Когда все его воины соберутся, если ещё подозвать войска, расставленные для защиты Мавераннахра от кочевников и китайцев, из городов Ирана, с гор Индии, из Герата от Шахруха, от Мухаммед-Султана из Самарканда, их наберётся ещё тысяч сто. Всего тогда будет тысяч с триста… Но у Баязета тоже есть кого позвать: ему подвластна Сербия, покорённая его отцом, султаном Муратом, и Фракия с Болгарией, и Македония, завоёванные им самим. И вавилонский султан из Каира может ему помочь… Ему есть кого ждать, кого скликать.
Тимур не так прост, чтобы сунуться на Баязета, не собрав всех сил, не обезопасив себя от армян, от курдов, от кызылбашских разбойников…
«Разбойники, а вот… остановили! Целая зима пропадёт, целую зиму выиграет султан!»
Давно не приходилось думать о враге равной силы, тут числом не сломишь. Чтобы решить задачу, надо рассчитывать так, будто сил у врага вдвое больше. Тогда и найдёшь верный ответ, хотя ответ этот не прост, под ногами не валяется. Но сколько раз Тимур лишь потому и побеждал легко, что враги, в заносчивом самомнении, преувеличивали свои силы, будь то число или мужество… Думать о враге надо без боязни, но и не преуменьшая его сил. Главное: искать победу, не преуменьшая сил врага, — только тогда её и найдёшь.
— Под ногами не валяется! А?
И опять спутники не знали, как ему ответить. Но, обернувшись к ним, он увидел своего казначея, переминавшегося у ворот.
Никто не смел нарушать раздумий повелителя — прогуливается ли он, дремлет ли, глядит ли вдаль.
Казначей не решился войти во двор. Решился лишь стать на виду. Но уже само его появление здесь означало, что есть неотложное, важное дело.
Отстав от Тимура, Шах-Мелик пошёл к казначею:
— Чего ты?
— Обоз пришёл. Добычу привезли. Куда её?
— Постой здесь.
И Шах-Мелик вернулся к Тимуру, снова медленно следуя за ним в этой прогулке, ожидая, пока повелитель, когда нужно будет, сам спросит о казначее.
Но Тимур не спросил: обойдя двор, он сам подошёл к воротам и, когда склонившийся казначей оказался рядом, приостановился:
— Что там?
— Добыча, великий государь. С Вана, из Сюника. Куда её?
— Что в ней?
— Не посмел глядеть: запечатана.
— Покажи.
Он прошёл в трапезную, большую, гулкую. Теперь, когда завечерело, она казалась ещё обширнее от темноты. Четыре бойницы, пробитые в стенах, уже не могли рассеять густеющую мглу и казались светящимися голубыми ковриками, прибитыми к чёрной стене.
Но вслед за Тимуром внесли факелы, и тотчас стены обагрились и засияли, а бойницы показались чёрными полосами.
На каменные плиты, кое-где выщербленные за многовековое бытие, выволокли полосатые шерстяные мешки, у коих горловины перехватывались волосяными бечевами со свинцовыми печатями на узлах.
Тимур велел срезать печати.
И едва кривой нож смахнул печать с узлов, из мешка покатились серебряные и золотые кувшинчики, лампады, кадильницы, чаши.
В живом багряном пламени трепетали отсветы, словно со всех этих изделий стекала кровь.
Сверху, через оконце под потолком, на всё это смотрел игумен, а из-за его плеча монахи поглядывали в глубь трапезной, как на дно водоёма. Кто-то из монахов охнул:
— Утварь храмов божиих!..
Тимур велел:
— Разберите, что тут серебро, что — золото. Нельзя же так… навалом. Всему надо цену знать.
Казначей несмело возразил:
— Печати царевичевы — от Султан-Хусейна. Сам я не посмел вспороть. Вот и вышло навалом.
— То-то. А в других — что?
— И тех не вспарывал.
— Давай.
Срезали и другие печати.
Некоторые мешки пришлось трясти, взявшись за углы, — из них через силу, словно бы упрямясь, вываливалась слежавшаяся одежда: парчовые ризы и облачения, по зелёным и голубым сукнам затканные узорами из золотых нитей прилежное мастерство армянских и грузинских златошвеек. Ризы из пурпурных венецианских, из синих византийских бархатов, тоже расшитые золотыми и серебряными звёздами, кругами, розанами.
Из тяжёлого длинного мешка вытрясли груду книг. Дощатые, обтянутые порыжелой кожей переплёты застучали по плитам пола, как камни о камень. Переплёты, окованные по углам железными кружевными скобами, застёгнутые литыми серебряными пряжками, как панцири оберегали то заповедное, как душа, что вложено в эти книги вдохновением и раздумьем.
Большая книга, выпав на пол, не легла плашмя, как другие, а стала на обрез, словно ощерившаяся волчица.
Тимур толкнул её носком сапога. Она даже не шатнулась.
Тогда казначей шагнул к ней и, пнув её, опрокинул на груду остальных, жалуясь:
— Описей к этим мешкам не прислано.
— Опись сам составь. И на книги не забудь: армяне ими дорожат — при выкупе, не торгуясь, как за своих вельмож, платят. А пока вели сложить, как было, запечатай своей печаткой да убери.
— В крепости все подвалы и каменные лабазы уже полны: оружия навезли, одежды всякой, ковров… Некуда класть. В обоз, что ли, отослать?
— В обоз? Незачем за собой волочить. Скоро назад пора — в Карабах на зимовку. Холода тут!
— Горы. Высоко зашли.
— Высоко, — согласился Тимур. — Идём, идём и всё в гору.
И, запахиваясь в халат, пошёл из трапезной, советуя казначею:
— Ты здесь, в монастыре, сложи. Небось найдутся амбары. Стражу поставь. Назад пойдём — возьмём.
А монахи смотрели сверху, перешёптываясь: что это там за книги? Но никак не могли разглядеть из-под потолка. Неожиданно игумена потребовали к казначею. Казначей хотел знать, есть ли в монастыре надёжные кладовые.
Дряхлый старец, опиравшийся на руку плечистого келейника, заколебался:
— Осмотри. Мы покажем.
Опираясь о монаха правой рукой, левой упираясь в посошок, сгорбившись, игумен повёл казначея по монастырю.
Он показывал кладовые, за низкими коваными дверями или за решётками из толстых прутьев. Но и двери и запоры везде оказались сбиты и выломаны воинами, очищавшими монастырь для повелителя.
Казначей приметил небольшой подвал под одним из сводчатых амбаров. Но игумен, вдруг оживившись, отсоветовал:
— Сыро там. Если же подвал выбирать, есть другой, под трапезной. В сытные времена там припасы хранили.
Казначею не понравились слова игумена: будто нынешнее время хуже каких-то стародавних сытных времён, но смолчал и неторопливо спустился крутым ходом в тёмное подземелье.
Смешанный запах плесени и пряных трав обеспокоил казначея.
— Сыро и тут.
— Арзрум — холодное место! — уклончиво ответил старец.
Казначей заметил на земляном полу гнилые головки чесноку или луку, засохшие пучки каких-то трав, перевязанные соломинками, и, послав воинов подмести подвал, заспешил на свежий воздух.
Когда перевязали каждую горловину мешка, казначей опечатал каждый узелок своей печатью и сам постоял над лестницей, при свете чадящих факелов, следя за каждым мешком, опускаемым в тёмные недра подвала.
Он своими руками запер кованую решётку и навесил на петли медный самаркандский замок, запирающийся винтовым ключом.
Таким же замком он запер и низенькую железную дверь, задвинув её широкий засов. Ключи же на ремешках привесил к поясу, уже отягощённому связкой прочих ключей — длинных, винтовых, какими заперты тысячи дверей по всем улочкам и закоулкам Самарканда или Бухары; венецийских — с плоской бородкой, где прорезаны литеры или крестики, и русских с крюками, с колечками из жёлтой меди. Каждый надлежало хранить дороже жизни, страшно голову потерять, да голова своя, куда страшней провиниться перед повелителем: ключик не велик, но к великим соблазнам путь пресекает!
Стражами к дверям казначей приставил курдов.
Обутые в мягкие туфли поверх плотных, негнущихся чулок, в коротких, до колен, стёганых халатах, перехваченных вязаными пёстрыми кушаками, с ножами и кинжалами, засунутыми за пояса, курды так хищно поглядывали из-под рыжих шерстяных чалм, что казначей сам робел, когда оставался с ними с глазу на глаз. Покинув их в темноте двора, он заспешил прочь, боясь отстать от факельщиков.
