К ночи заморозило.
Полетел редкими пушинками первый снег.
Тимур велел принести себе в келью жаровню и, как издавна повелось у него, каким бы ни был усталым, прежде чем спать, велел пускать к нему проведчиков, — он никогда не оставлял до утра ни гонцов, ни проведчиков, сошедшихся за день, ибо могли явиться вести, нуждавшиеся в скорых решениях.
Едва трясущийся, припадочный оборванец уходил от ковра Повелителя Вселенной, через другую дверь входил дородный, но раболепствующий самаркандский купец. Едва закрывалась дверь за купцом, входил дервиш, закатывая глаза от привычки общаться с аллахом. Едва уходил дервиш, появлялся левантиец в широком бурнусе, волоча подношение — перемётный мешок с пряностями и драгоценными благовониями в подарок. Даже старуха, взлохмаченная костлявая ведьма, вползала к нему, нашёптывая, как заклинания, тайные вести об известных людях, предающихся запретным порокам, ибо и сподвижников своих, ближайших своих соратников, Тимур желал знать как самого себя. После ведьмы в воздухе ещё трепетал острый запах нечистой женской плоти, а уже входил слепой старец с остроглазым поводырём…
Оборванец, явившийся из Фарса, рассказал, что тамошний правитель, внук повелителя, сын Омар-Шейха Пир-Мухаммед, занимается не царским делом: лечит своих слуг по книге стародавнего бухарца Ибн-Сины, а теперь вдруг надумал сам варить какие-то зелья. Сказывают, яды варит. А на кого те яды готовятся, про то толкуют разное.
Об этих делах внука Тимур уже знал. Какой лекарь! Яды? Зачем ему яды? А ведь ему дан указ собрать, вооружить и готовить войско, стоять наготове, ждать, когда позовут сюда. Войска он не собрал, припасов для воинов не запасает, сам сюда не собирается, яды варит! Придётся послать за таким правителем Фарса, здесь с ним поговорить…
О Самарканде новости принесены двумя людьми. Мухаммед-Султан, собираясь везти сюда повинного Искандера-мирзу, на время поездки старостой Самарканда и управителем оставляет Аргун-шаха. Решение ещё не объявлено, но Аргун-шах уже многих в городе оповестил, что править всё это время будет он. Кое-кому пригрозил, что вот, мол, скоро он останется в городе головой, тогда наведёт истинный порядок. И какими казнями казнит повелитель повинного Искандера, Аргун-шах тоже многим заранее сказал.
«Болтун!» — подумал Тимур о далёком Аргун-шахе и, когда вестник удалился, велел писцу писать указ, дабы Мухаммед-Султан на время своей поездки старостой Самарканда оставил Худайдаду.
Люди сменяли друг друга, и он слушал их. Раскрывалась жизнь на большом ковре вселенной, от Индии до ордынского Сарая, от китайских стен до византийских башен над Босфором, до сводов константинопольской Софии, до торговых площадей Венеции.
Сподвижники Тимура тоже расспрашивали пришлых вестников, чтобы накопившиеся вести потом пересказать ему, но многие пришельцы предъявляли то маленькую медную деньгу с тремя выбитыми на ней кружочками, то перевязанную тремя узелками красную тесёмку, пришитую либо к халату, либо к поясу. И, как волшебным ключом в арабской сказке, перед ними открывалась дверь, за которой их словам внимал Повелитель Вселенной.
Долго сидел он и слушал, слушал, временами приказывая писцу написать указ или что-то отметить на вощёной дощечке для памяти.
Много прошло людей, прежде чем доступ к нему получили сподвижники.
Вошёл Шах-Мелик.
Рассказав о войсках, расставленных в Арзруме, в крепостях Хасан-кала и в Аш-кала, в селениях Кетеване и Пирнакапане, о войсках, идущих к Арзруму и остановившихся вёрст за семьдесят отсюда, за перевалом Коп-Хан, а на Трапезунтской дороге — в Хинисе, Шах-Мелик сообщил, что вместе с караваном генуэзских купцов, направляющихся из Трапезунта в Тебриз и далее до Хорасана, прибыл гонец из Хиниса. И добавил:
— Среди купцов едут двое франкских монахов. Один из них спрашивал, где находится повелитель наш.
— А куда едут?
— В Султанию, к их епископу Иоанну.
— Ещё что?
— Здешнего монастыря игумен просит допустить армян-ходатаев. Явились пленных выкупить.
— На какие деньги?
— С пустыми руками не пришли бы…
— Откуда у них? От нас утаили!
— К нам же и принесли!
— Что ж, поторгуемся… Вели им подождать, а к нам генуэзцев приведи. Они где?
— Караван-сараи полны, а снаружи холодно. Я им дал место в Мурго-Сарае, под минаретом.
— Монахам скажи — быть тут к утру, а купцов приведи.
— Они с дороги. Уже легли, пожалуй.
— Их только помани: хороший купец среди ночи торговать вскочит! Пока они от Мурго-Сарая сюда дойдут, пусти к нам этих… армян с деньгами.
Армянские купцы при свете двух ламп сидели в розоватой мгле в келье игумена.
Вдоль тёмных стен стояли монахи, глядя на четверых людей, совершающих христианский подвиг — выкуп единоверцев. Нелегко было им среди обнищалого народа собрать столько денег, чтобы явиться сюда.
Игумен, упираясь одной ладонью в стену и прижав другую к разболевшемуся боку, превозмогая боль, увещевал ходатаев:
— Братья, умысел ваш свят. Знайте: внизу под трапезной мешок книг наших. Их там более трёх десятков…
— Тридцать восемь в мешке! — подсказал один из монахов, смотревших через окно в трапезную, когда Тимур там разглядывал добычу. — Да ещё четыре: из-за серебряных окладов на тех книгах их переложили в мешок с золотой утварью.
— Выкуп страдальцев из рабства — святое дело! — говорил игумен. Тягчайшие грехи прощаются человеку за выкуп брата своего из рук неверных…
— Но в подвале томятся наши книги! — напомнил младший из ходатаев.
Игумен настойчиво сказал:
— Выкупайте людей. И чтоб выкупленных отдали вам тут же. И вы уводите их немедленно.
— Ночь на дворе, святой отец!
— Неволя темнее ночи. Уводите их и сами с ними уходите. И чем дальше уйдёте, тем целей будут ваши головы.
Младший из ходатаев повторил:
— А книги?
Игумен настойчиво повторил:
— Избавление книг — святое дело… Но…
Боль прервала его слова, и, пока старец, запрокинув лицо, растирал бок, старший из ходатаев сказал:
— Люди выстрадают, выживут. Книги же, истлев среди ветоши, исчезнут навеки. Из них же в каждую вложена жизнь человеческая. В иные же — по нескольку жизней. Поколениями предков хранились. А тогда разве легче было хранить? Мы же, не спасши их, что завещаем потомкам?
Игумен договорил:
— Людей, людей!.. У монастыря нет сокровищ на выкуп людей. А на избавление книг от неволи благословлю наших монахов. Дай нам совершить благой подвиг.
Старший из ходатаев спросил остальных:
— Книги или людей?
Они было заспорили, но тут дали знать, что повелитель ждёт их.
Заспешили, отряхивая и обдёргивая рубища, убогие, заношенные, залатанные, заштопанные, ибо лучших не сумели уберечь.
По тёмным студёным переходам и через заснеженный двор их довели до кельи Тимура.
Остановились, разглаживая бороды, обтирая ладонями лицо, вышёптывая у провожатых, в шапках ли входить, обнажив ли головы: иные из мусульманских владык понимают как бесстыдство и дерзость появление просителей без шапок, будто их волосы могут кого-то веселить. Иные же, видя шапку на голове христианина, понимают это как дерзкую потугу прикинуться мусульманином; людей же, столь легко отрекающихся от обычаев своего народа, не почитает никто. А как Тимур?
Шах-Мелик улыбнулся:
— Великий Повелитель снисходителен к христианским обычаям: у кого шапка нехороша, может войти без шапки.
Переступая порог, они зажмурились: нестерпимо ярко горели свечи в низенькой келье. Своим сводчатым потолком келья напоминала юрту, бедную, тесную юрту нищего кочевника.
Упёршись в неизменные кожаные подушки, Тимур смотрел на вошедших. У сутулого, седого старика от холода покраснел нос, слезились глаза, словно он только что плакал. Здесь его обдало теплом, и по телу сразу пошла мелкая дрожь озноба. Другой, коротконосый, с тяжёлой челюстью, которую не могли укрыть ни усы, ни борода, смотрел большими выпученными глазами, облизывая толстые губы круглым синим языком. Третий был молод, но в его чёрных волосах белело несколько седых завитков, как светлые завитки вышивки на ферганской тюбетейке…
Этот рано поседевший армянин понравился Тимуру, спокойным ли и печальным взглядом тёмных глаз, скромным ли, покорным обликом. И Тимур спросил, глядя на него и как бы минуя старших из ходатаев:
— Ну?
Но армянин не решался заговорить прежде старших. А старшие молчали, ибо Тимур спросил не их, а этого юнца, которого они взяли с собой из почтения к богатству его родителей, хотя у юноши не осталось ни родителей, ни богатств.
