Тимур снова спросил:
— Чего просите?
— Единоверцев выкупить.
— А деньги? Откуда?
— Собраны среди набожных соплеменников во имя божие.
— А как дань платить, прикидываетесь нищими! А?
— О повелитель! Это же по крохам…
— А выкупив, куда их? Рабов себе покупаете?
— Даруем свободу им, во искупление грехов наших.
— Выходит, я вам помогаю выслуживаться перед богом? Беру пленных, а вы деньги из тайничка достанете и грехи с себя долой! А?
Ему казалось, что он шутит с ними, но их сковал страх от его хриплых, отрывистых окриков. Дрожь, бившая старшего из ходатаев, стала удушливой: спазмы перехватывали дыхание, ломило онемевшие челюсти.
А Тимур ещё громче кричал:
— А?
Они не смели и не могли ничего ответить.
— Почём намерены платить? Кого берёте? Есть попы. Попов купите? Купцы есть из Вана, из Карса. Богаты, да скупы — отказались откупиться. Или девушек надо? Может, дочерей ищете? Или жён? Выкупайте, не то в Иран на базары отошлём. Там быстро раскупят. Детей нет, не брали, некуда девать, побросали собакам, чтоб злей были. А девушки есть! А?
Его забавляли эти армяне, хмурившиеся, когда он вздумал пошутить. Он устал от долгой череды людей, с которыми приходилось говорить строго, чтобы обо всём дознаться.
— А? Почём платите?..
Пучеглазый, облизнув губы, прошепелявил:
— Пленные нонче не в цене. Набрали их много, некуда девать. Пленных-то!
— Кто покрепче, пойдут на базары — раскупятся. Кто ремесло знает, к себе, в свои города погоним. Дойдут — будут работать. Свалятся по дороге канав хватит для каждого. Выкупайте, если это богоугодное дело. Берите!
— А цена?
Тимур назвал им цену.
Армяне растерялись: он требовал вдесятеро дороже, чем стоили рабы на базарах. Но раба себе там мог купить только мусульманин. Армян армянам не продавали, армянин армянина мог только выкупить.
— Дороговато.
— А?
Молодой вдруг заспорил:
— О повелитель! Милосердие равно перед богом, совершает ли его мусульманин, христианин ли. Будьте и вы милостивы, о повелитель! Ведь бог вознаграждает великодушных.
— Ты купец?
— Испокон веков весь род наш…
— Тогда торгуй, а не богословствуй. Не то попам что делать? О боге их дело рассуждать.
И вдруг почему-то вспомнился ему Шахрух, сын, приверженный богословию…
Тимур вдруг почувствовал гнетущую, необоримую усталость.
Откинувшись на подушку, он тихо сказал Шах-Мелику:
— Цену я им сказал. Сколько могут, пускай берут. Отдай им.
И махнул в знак того, что беседа окончена.
Но молодой армянин помедлил, отстав от старших.
— О повелитель! А книги?
— Какие?
— Наши. Если б цена…
— За ваших полководцев я беру вдвое против простых пленных. На книгу та же цена. Дешевле не дам. Вдвое… вдвое.
Ночь на дворе, глубокая ночь. Он облокотился на подушку, опустил усталые плечи. И велел вынести светильники, чтобы кончить наконец этот долгий день. Но слуги не успели взяться за подсвечники, — вернулся Шах-Мелик, оповещая:
— Генуэзцы прибыли.
Тимур выпрямился, оправил подвернувшиеся полы халатов:
— Веди.
Они вошли в толстых плащах, ниспадающих почти до полу. Замерцали белизной воротники, обшлага, обшитые кружевом. Двое были в широких сапогах, третий в узких туфлях с круглыми пряжками, изображавшими львиные морды, в полосатых чулках. Один из чулок слегка сполз и перекосился. Все генуэзцы показались Тимуру одинаковыми, пока, по обычаю, низко кланялись, припав на правые колена, касаясь круглыми шляпами стёртых до блеска плит пола. Одного каштанового оттенка у всех были волосы, подстриженные в скобку. Одинаковые тёмно-русые бороды.
И лишь когда он увидел их лица, понял, как они не похожи, широколицым оказался старший из них; его глаза светились, взгляд то соскальзывал в сторону, то останавливался на Тимуре, словно что-то выпытывая.
Другой был худощав. Его щёки и виски глубоко впали, отчего кости выпирали из этого длинного лица, похожего на череп, а подбородок просвечивал сквозь бороду. Но тёмные, в глубь глазниц запавшие глаза глядели с доброй и весёлой улыбкой.
Третий чем-то напоминал того самого молодого армянина, который только что порывался здесь выкупить книги: в его взгляде Тимур уловил ту же скромную простоту, ту же спокойную печаль.
Тимур заметил, что у костлявого генуэзца один сапог ещё покрыт пылью, а другой обтёрт, и видно — наспех: головка обтёрта, а голенище осталось в пыли. Блестели лишь узкие полосы в подъёме, натёртые ремешками шпор.
Тимур не любил этой христианской привычки смотреть собеседнику в глаза. А генуэзцы смотрели, и Тимуру приходилось говорить с ними, напрягаясь. Не мог же он чего-нибудь требовать от них, не умея смотреть чужим людям в глаза.
Старший из них, много раз бывавший на иранских базарах, говорил по-фарсидски, — переводчик не требовался.
Другой, с костлявым лицом, лишь время от времени вставлял фарсидские слова, но понимал всю беседу.
Они везли бархаты и сукна, мелкое оружие — кинжалы, короткие мечи, узорчатые шерстяные ткани, несколько кусков парчи, изделия из серебра и стекла — украшения и утварь. Они знали, чем прельстить иранских купцов.
Они встретили караван императора Мануила Палеолога, направлявшегося к франкскому королю за помощью против Баязета. В Генуе они видели людей Баязета, прибывших на генуэзские верфи и к корабельщикам Генуи и Венеции проведать, нельзя ли там нанять или купить корабли и сколько там найдётся кораблей. Султану галеры надобны для осады Константинополя.
— Для осады Константинополя? — переспросил Тимур.
— Истинно так, государь.
— Откуда знаете, что для осады?
— Люди Баязета — это наши же генуэзцы. Двое из них, правда, армяне. Послал их Баязет, но мы их давно знаем, давно с ними торгуем. От нас им незачем таиться. С ними двое османов, но они даже не понимают нашего языка.
— И что же… эти корабли? Найдутся?
— Такую цену сулят, что купцы не устоят. Сами понимают — губят христианское дело, но галеры, пожалуй, дадут: как откажешься? Выгодно, слишком выгодно, чтоб отказаться!
Костлявый добавил:
— Баязет когда Константинополь возьмёт, там в одном храме золота больше, чем во всей Генуе. Возьмёт — рассчитается.
— Да, расход оправдает! — согласился Тимур.
— О, ещё бы!
— А в Константинополе что?
— Страх. Молят помощи во имя Христово. Хотят нанять наше войско. Тысячи четыре наберут. А у Баязета под Никополем было более двухсот тысяч! В городе страх. А в Пера и в Галате, где наши живут, — нужда, голод. Есть нечего. Торговать нечем! Разорение. Голодные люди не защитники. Им нечего защищать. Город чужой, есть нечего. Император побежал за помощью, а братец его Иоаннис Палеолог, правитель города, призывает людей к обороне. Людей призывает, а самим жрать нечего! Кто же к нему соберётся?
— Значит, против Баязета Константинополь не устоит?
— Нет сил противиться!
— Значит, корабли ему на осаду нужны?
— Без кораблей какая ж осада, если с моря город будет открыт?
— А ваши короли, христианские владыки, не помогут?
— Не слышно. Это лучше нас монахи знают. С нами доминиканские монахи едут. У них и письмо к вашей милости.
— Какое?
— Не знаем: это их дело. Но, слышно, от короля.
Младший из генуэзцев, менее терпеливый и ещё равнодушный к делам королей, к осадам городов и войнам, ещё не понявший, что торговля и войны, купцы и короли, как две руки, связаны общей грудью, единым сердцем и одной головой, сказал:
— О великий государь! У нас хороший товар. Хорошему покупателю мы можем показать редкостнейшие вещи!
Тимуру уже не терпелось остаться одному и разобраться во всём этом ворохе вестей.
— Завтра я посмотрю. Завтра я позову вас.
Он отпустил их и, упёршись в подушку, задумался. Светильники вынесли. Осталась гореть лишь одна свеча.
Продолжая думать о Баязете, в ответ каким-то своим мыслям, он сказал:
— То-то!
Он думал о Баязете. Много собралось вестей за этот вечер. Но все они укрепляли уверенность, что одним рывком победы у Баязета не выхватишь. К такому врагу надо исподволь подбираться. Исподволь и хорошенько собравшись с силами!
Измученное многими днями безудержного пути, бессонными ночами, да и всем нынешним долгим днём, тело отказывалось повиноваться Тимуру, — оно так отяжелело, так хотело тепла и покоя, что руку поднять не было сил…
Воины придвинули ему подушки. Накинули на него стёганый шерстяной халат…
