Глебу тогда было десять лет, и он про то, как делают Тутанхамона, еще ничего не знал. От нашатырного спирта было одно спасение: сунуть нос в щелку дивана и потихоньку тянуть оттуда воздух. После получаса возни и экзекуции занятие наскучивало мучителям и его выпускали. И потом, уже в достаточно зрелые годы, просить прощения для него, он осознавал, являлось занятием крайне неприятным и унизительным. Приходилось действовать так, чтобы не дай бог и не просить.
— Попробуй только наябедничай! — грозились братья. — Будешь каждый день сидеть в гробу, пока бабка на огороде!
Но зла, как ни странно, ни теперь, ни тогда он на них не держал. Приезжала бабушка, и тучи развеивались сами собой.
Как только закапали первые капли, еще под светящим на землю Колаксаем,[45] он вспомнил, что прабабушка всегда называла их детскую беготню по лужам «доить небо». Небесное молоко, как и раньше, на дворе собиралось в бочку. Там оно стояло с плавающими на поверхности насекомыми, листьями яблони и рябины для поливки цветов.
— Идитя небесной-то водой умойтесь для длинной молодости. Краше цветов будете!
И они — Глеб и братья — верили, что с неба сегодня падала особенная вода, живая, молодильная, которой, впрочем, исстари считалась на Руси любая бьющая ключом родниковая вода.
Соня вскочила с книжкой и побежала в дом. Дождь забарабанил по крыше, небо за считанные минуты заволокло, колючими мурашками застучал дождь по спинам убегающих. Оглянулась, Глеб продолжал сидеть под дождем. Вернулась, столкнула его с лавочки, схватила за руку, и оба вприпрыжку по мокрой траве наперегонки вбежали в дом, сразу за недовольным погодой мокрым котом, с тревожно вздернутыми бровями.
После обеда, как всегда сытного, — с первым, вторым, третьим и четвертым, который на этот раз готовила приехавшая Ольга, — завалились немного полежать. Дед, шевеля очками, крутил антенну. Бабушка колотила нервно кружащихся мух, спасшихся и разомлевших в тепле. Телевизор не показывал. Дождь унялся, но выходить все равно было противно, трава намокла, скамейка отсырела и не скоро теперь просохнет. Грозой, видимо, повредило где-то провода, свет мигал.
— А тот, кто лю-ю-бит, — раздался удар — оглушенная муха кубарем откатилась за стол, — слов не пря-я-чет, — напевала бабушка. — Ведь не напра-асно душа боли-и-т.
— Поет бабушка! Настроение, видать, хорошее, — заметил дед.
— Бабушка умеет петь-то! — похвалила сама себя Вера Карповна. — Я так спою, что у тебя слезы из глаз брызнут!
— Да сейчас! Размечталась… — осадил ее дед. — Ты сама-то забыла, как плакала в цирке?
— Это когда еще?
— Это мы ездили в цирк с ней весной, — пояснил дед. — Такой у нее восторг был, в зобу дыханье сперло… И клоун к ней еще вдобавок с арены пробрался и подарил шарик, так что там было! Расплакалась чистыми голубыми слезами Енисея.
— Вот дурак, а! — Бабушка в шутку шлепнула деда по спине хлопушкой. — Муха! Чего городишь-то? Кто это там плакал?
— Так ведь не я. Голова, бабка, болит, не хлопай меня.
— Давай давление смеряем, — предложила Ольга.
— Не надо, это не от этого.
— А откуда ты знаешь — от чего? Сейчас же таблетки начнете жрать какие попало! На фига я привозила тонометр, коли вы им пользоваться не хотите?
— Не надо нам, как вы хотите, нам надо, как мы хотим. Не меряли век, на что оно нам, ваше давление?
Ольга покачала головой и бросилась искать таблетки. Глядя на их легкую перебранку, как на умелую неспешную игру в настольный теннис двух дворовых любителей, все понимали, что между ними мир и лад, а перекидываются они меж собой, только чтобы не терять форму, по привычке, для тонуса.
— Брешет, как собака на забор! А? Ой, гляньте, Альфонец идет! — Вера Карповна поманила всех к окну. — В майке, в тапках на босу ногу! Жену пошел встречать. Она у него рыбой по деревням торгует. А он, молодец такой, как в двадцать лет вышел из тюрьмы, так больше нигде и не работает. Гуляют так, что вставную челюсть ищут полночи с включенными фонарями от машин…
— Как же так? — удивилась Соня, всматриваясь в вальяжную походку Альфонса.
— А вот так. У нее своего жилья нет. А коли нет, так она и нашла с местом себе Альфонца. И отъелся он у нее, смотри-ка, как кабан. На что такие мужики, скажи, пожалуйста? Уж лучше одной — не мята, не клята. А у Вали, я не рассказывала? — Она обратилась к Глебу. — Тоже несчастье! Такая пьянь вырос сынок, помнишь, дружили вы?
— Сколько этот Толик уже бабья ей сюда из города поперевозил… И никто с ним не уживается, с драконом. Вот и Валя… Ни внуков, ни сына путного. Торчит… привет, Валенька, — она помахала ей рукой, — весь день в окне с раннего с ранья до позднего вечера. Просто жесть, как говорит Светочка, и глаза в кучу.
Глеб покосился на бабушку.
— Ты бы на сленг-то не налегала. Научит она тебя!
— Да ну, перестань. Научит… Сами с усами. Сам-то мне рассказывал, когда в школе учился, про девиз «будущего нет». Забыл, что ли? У тебя, мол, есть только это мгновение, проживи его быстро и умри молодым.
— Господи, откуда это? — улыбнулась Соня.
— Откуда, откуда… Секс пистолс, — уточнил Глеб.
Соня весь день рисовала Светочку. Вечером по мутным пакетам и сумкам запрыгали банки-склянки, выращенный на огороде провиант. Половину продуктов, что привезли из города, Вера Карповна снова возвратила назад под лозунгом: «Не надо на нас деньги держать». Сопротивляться было бесполезно.
— Какой-то игрушки нет? — спохватилась она, глядя на телевизор, где рядком стояла плюшевая и пластмассовая живность. — Или мне уже мерещится?
— Зайца. Я взял, — сказал Глеб.
С этим зайцем они расстались летом, когда Глебу исполнилось семь лет и забирать игрушки в город уже не было смысла — дома ждала школа и все уверяли, что теперь ему будет не до игрушек.
— Ой ты, дитятко! Грязь эту повезешь домой? На-ка вот матке свечей передай. — Она ткнула в угол сумки сверток. — Парафиновые ставить нельзя, только восковые. Я каженное боженное воскресенье, как бываю в церкви, беру три-четыре штуки по пять рублей. Самые дешевые-то уже по пять. И ставлю налево-направо, святым и к аналою. Отдай ей. Пусть сходит, как лицо поправит.
— Ну, сядем. В ногах правды нет… Женись, черт нерусский! Нашлась же молодайка! — шепнула, обняв Глеба, Вера Карповна и, утирая слезы концом платка, толкнула его в плечо. — Женись, окаянный. Жизнь пройдет, болтаешься…
Соне же сунула потом уже на повороте за калиткой вязаные тапки в карман куртки.
— Света, как их?
