— Послушай, я думаю, мой приятель просто куда-то отлучился, — объявил волшебник. — Он всегда так, это история всей его жизни, приятно было познакомиться, должен бежать…
Но она уже остановилась перед высокой дверью, обитой пурпурным бархатом. С другой стороны двери доносились голоса — жуткие голоса, такие голоса, которые обычное книгопечатание будет не в состоянии передать до тех пор, пока кто-нибудь не изобретет линотипную машину, встроив туда эхоотображатель и, если это возможно, шрифт, который будет выглядеть как нечто сказанное слизняком.
Вот что они говорили.
— ТЫ НЕ МОГ БЫ ОБЪЯСНИТЬ ВСЁ С САМОГО НАЧАЛА?
— Ну, если ты пойдешь с любой карты, кроме козыря, Юг возьмет две взятки, потеряв при этом одну Черепаху, одного Слона и одно Главное Таинство, а потом…
— Это Двацветок! — шепнул Ринсвинд. — Я узнаю этот голос где угодно!
— МИНУТОЧКУ… ЮГ — ЭТО ЧУМА?
— Ты чем слушаешь, он же всё объяснил. А что, если бы Голод — как это там — пошёл с козыря?
Это был причмокивающий, одышливый голос, практически заразный уже сам по себе.
— А, тогда ты смог бы побить только одну Черепаху вместо двух, — с энтузиазмом ответил Двацветок.
— Но если бы Война с самого начала сдал козырь, они не добрали бы две взятки?
— Вот именно!
— И ВСЁ-ТАКИ Я НЕ ПОНЯЛ. РАССКАЖИ-КА МНЕ ЕЩЁ РАЗ ПРО БЛЕФ, МНЕ ПОКАЗАЛОСЬ, Я УЖЕ НАЧАЛ УЛАВЛИВАТЬ ОБЩИЙ ПРИНЦИП.
Голос был тяжёлым и гулким, словно сталкивались две большие свинцовые болванки.
— Это когда ты объявляешь ход главным образом для того, чтобы обмануть своих противников, хотя, разумеется, это может создать проблемы для твоего партнёра…
Двацветок со свойственным ему энтузиазмом продолжал нести бессмыслицу. Сквозь бархат просачивались такие фразы, как «хорошая масть», «две без козырей», «большой шлём». Ринсвинд тупо посмотрел на Изабель.
— Ты хоть что-нибудь понял? — спросила она.
— Ни единого слова, — признался он.
— По-моему, бессмыслица какая-то.
— ТАК ТЫ ГОВОРИШЬ, ЛЮДИ ИГРАЮТ В ЭТО РАДИ УДОВОЛЬСТВИЯ? — уточнил тяжёлый голос по другую сторону двери.
— Более того, у некоторых из них это здорово получается. Боюсь, я — всего-навсего любитель.
— НО ОНИ ВЕДЬ ЖИВУТ ВСЕГО ВОСЕМЬДЕСЯТ ИЛИ ДЕВЯНОСТО ЛЕТ!
— Тебе лучше знать, — вступил голос, который Ринсвинд ещё не слышал и ни за что в жизни не хотел бы услышать снова — особенно в сумерках.
— Это, несомненно, весьма… занимательно.
— СДАВАЙ СНОВА, ПОСМОТРИМ, КАК Я УСВОИЛ.
— Может, нам следует зайти? — спросила Изабель.
— Я ХОЖУ… С ВАЛЕТА ЧЕРЕПАХ, — объявил голос за дверью.
— Нет, извини. Я уверен, что ты ошибаешься, давай-ка взглянем на твои…
Изабель толкнула дверь, и та отворилась.
По сути, это был довольно приятный кабинет, может, чуточку мрачноватый — оформленный в пасмурный день художником по интерьерам, у которого болела голова и которым завладело непреодолимое желание украсить каждую плоскую поверхность большими песочными часами. А ещё у него было множество больших, толстых и чрезвычайно быстро оплывающих свечей, от которых ему хотелось избавиться.
Смерть Плоского мира, ярый приверженец традиций, гордился своими личными заслугами и большую часть времени пребывал в унынии по поводу того, что его деяния не были оценены по достоинству. Он утверждал, что Смерти как такового никто не боится, а все боятся лишь боли, разлуки, забвения. Пустые глазницы и спокойная гордость за своё дело — это ещё не повод для неприязни. Кроме того, он до сих пор пользовался косой, в то время как Смерти других миров давно обзавелись комбайнами.
Смерть сидел в центре комнаты за столом, покрытым чёрным сукном, и препирался с Голодом, Войной и Чумой. Двацветок единственный поднял глаза и увидел Ринсвинда.
— Эй, а ты как здесь оказался? — спросил он.
— Ну, некоторые говорят, что Создатель взял пригоршню… о, я понял. Ну, это сложно объяснить, но я…
— Сундук с тобой?
Сундук протиснулся мимо Ринсвинда и опустился наземь перед своим хозяином. Двацветок открыл его и, покопавшись в содержимом, вытащил небольшой томик в кожаном переплёте. Этот томик он передал Войне, который сидел, барабаня по столу затянутыми в кольчужную перчатку пальцами.
— Это «О Законах Торговли» Крючконоса, — объяснил турист. — Очень хорошая книжка, здесь много говорится об удвоении и о том, как…
Смерть костлявой рукой выхватил книгу и начал её листать, совершенно не обращая внимания на обоих приятелей.
— ТАК, — сказал он наконец. — ЧУМА, РАСПЕЧАТАЙ-КА ЕЩЁ КОЛОДУ КАРТ. Я ДОКОПАЮСЬ ДО СУТИ ЭТОЙ ИГРЫ, ДАЖЕ ЕСЛИ ЭТО БУДЕТ СТОИТЬ МНЕ ЖИЗНИ — ФИГУРАЛЬНО ВЫРАЖАЯСЬ, РАЗУМЕЕТСЯ.
Ринсвинд схватил Двацветка за руку и выволок из комнаты. Позже, когда они бежали по коридору, сопровождаемые несущимся сзади Сундуком, волшебник спросил:
— О чем это вы там болтали?
— Ну, у них уйма свободного времени, и я подумал, это может им понравиться… — задыхаясь, выговорил Двацветок.
— Что, играть в карты?
— Это особая игра, — возразил Двацветок. — Она называется… — он заколебался. Языки никогда не были его сильным местом. — На вашем языке это называется почти как та штука, которая надевается на нижнюю часть туловища и ноги, — заключил он. — Мне так кажется.
— Штаны? — начал гадать Ринсвинд. — Брюки? Лосины? Галифе?
— Да, нечто вроде.
Они выбежали в переднюю, где большие часы по-прежнему срезали секунды с жизней всего мира.
— Как ты думаешь, надолго их займет игра?
Двацветок приостановился.
— Не знаю, — задумчиво проговорил он. — Наверное, пока козыри не выйдут… Какие удивительные часы…
— Не пытайся их купить, — посоветовал Ринсвинд. — Вряд ли твой порыв здесь оценят…
— Где здесь? — полюбопытствовал Двацветок, подзывая к себе Сундук и откидывая крышку.
Ринсвинд оглянулся вокруг. В передней было темно и пусто, высокие узкие окна покрывал морозный узор. Ринсвинд опустил глаза. От его щиколотки отходила уже знакомая бледно-голубая нить. Теперь он видел, что такая же нить имеется и у Двацветка.
— Мы вроде как неофициально мертвы, — сказал он. Лучшего ответа он придумать не смог.
— О-о, — Двацветок продолжал рыться в Сундуке.
— Тебя это ни капельки не волнует?
— Ну, обычно в конце концов всё устраивается. Во всяком случае, я абсолютно уверен в том, что реинкарнация существует. В каком виде ты хотел бы вернуться в мир?
— Во-первых, я не хочу из него уходить, — твердо сказал Ринсвинд. — Ладно, давай выбираться от… о нет. Только не это.
Двацветок выудил из глубин Сундука коробку. Большую и чёрную, с рычажком и маленьким круглым окошечком спереди. А ещё у коробки был ремешок, на котором Двацветок мог повесить её себе на шею, что он и сделал.
Было время, когда Ринсвинд испытывал к этой коробке довольно тёплые чувства. Он верил — несмотря на то что весь его опыт доказывал ему обратное, — что мир по сути своей познаваем и что, если бы только ему, Ринсвинду, удалось вооружиться нужным ментальным набором инструментов, он мог бы снять с мира заднюю крышку и посмотреть, как он устроен. Разумеется, он был в корне не прав. Иконограф делал картинки вовсе не за счет того, что пропускал свет на специальным образом обработанную бумагу, как предположил было волшебник. Всё было гораздо проще — внутри него сидел маленький чертик, который хорошо чувствовал цвет и умел быстро работать кистью. Узнав об этом, Ринсвинд очень расстроился.
— У нас нет времени делать картинки! — прошипел он.
— Я быстро, — твердо сказал Двацветок и постучал по стенке иконографа.
В ней распахнулась крошечная дверца, и оттуда высунулась голова беса.
— Тысяча демонов! — воскликнул он. — Где мы?
— Это неважно, — ответил Двацветок. — Итак, сначала мы сделаем картинку часов.
Бес сощурился.
— Освещение плохое, — заявил он. — Добрых три года при диафрагме 8, если тебя интересует моё мнение.
Он захлопнул дверь. Секундой позже послышался слабый скрип стула, который подвигался к мольберту.
Ринсвинд заскрежетал зубами.
— Зачем делать картинки, когда можно всё запомнить? — выкрикнул он.
— Это не одно и то же, — спокойно возразил Двацветок.
— Это лучше! Это более реально!
— На самом деле нет. Через много лет, когда я буду сидеть у огня, пылающего в…
— Ты будешь жариться в этом огне до конца своих дней, если мы отсюда не выберемся!
— О, я все-таки надеюсь, что вы не покинете меня.
Они обернулись. Изабель стояла в дверях, еле заметно улыбаясь и сжимая одной рукой древко косы — косы, острота лезвия которой вошла в поговорку. Ринсвинд попытался не смотреть на голубую нить своей жизни. Девушка, держащая в руках косу, не должна улыбаться такой неприятной, всезнающей и слегка безумной улыбкой.
