Крестный умолк.
— Но что? — спросил я.
Тут мой отец весьма кстати заметил, что у меня голос далеко не ангельский.
— Но, — продолжал крестный, — он поехал кататься по Луаре с лодочниками и мушкетерами и в их обществе приобрел дурные манеры.
— Вот видишь, Пьер, — сделала вывод матушка, — как опасно заводить дурные знакомства.
— Крестный, а что, Вер-Вер умер? — спросил я.
Крестный мрачно посмотрел на меня и произнес замогильным голосом:
— Он умер оттого, что объелся конфетами. Да послужит его участь уроком всем лакомкам!
И, глядя в окно на позолоченный солнцем двор, крестный задумчиво улыбнулся.
— Какая чудесная погода! Последние хорошие деньки мы всегда особенно ценим.
— Это подарок небес, — сказала матушка. — Скоро наступят холодные и мрачные дни. Сегодня после обеда дядюшка Деба придет прочищать дымоход в столовой.
И она ушла к себе в комнату.
Я запомнил мельчайшие подробности знаменательных событий, которыми был отмечен этот день.
Матушка появилась вновь в своей бархатной шляпке с лентами, завязанными под подбородком, и в красновато-коричневой шелковой накидке. В руках у нее был зонтик со складной ручкой.
По ее сосредоточенному и вдумчивому взгляду я догадался, что она идет покупать зимние вещи и обдумывает, как бы с наибольшей пользой истратить деньги, которые были дороги ей не сами по себе, а из-за того труда, какого они стоили ее мужу. Она приблизила ко мне свое милое лицо, обрамленное бархатом шляпки, поцеловала меня в лоб, велела учить уроки, напомнила Мелани, чтобы та откупорила бутылку вина для г-на Деба, и ушла. Отец и крестный ушли куда-то почти тотчас же после нее.
Оставшись один, я и не подумал учить уроки, — я еще не привык работать. Я повиновался голосу инстинкта, могучему внутреннему голосу, управлявшему моими мыслями, а этот голос настойчиво убеждал меня не делать уроков и отнимал все мое время, то и дело взваливая на мои плечи трудные и поразительно разнообразные задачи.
В тот день он повелел мне стоять у окна и высматривать беглого попугая. Однако взгляд мой тщетно обшаривал крыши, желобы и трубы — попугай не показывался. Я уже начал зевать от скуки, как вдруг за моей спиной раздался шум, я оглянулся и увидел г-на Деба с творилом на голове, с лестницей, кружкой, крюком, веревками и с множеством разных других вещей.
Из этого не следует, что г-н Деба был каменщиком или печником. Он был букинистом и расставлял ящики с книгами вдоль решетки на набережной Вольтера. Матушка прозвала его Симоном из Нантуи — по имени одного странствующего торговца, чью историю я, по ее рекомендации, вычитал в одной книжечке, ныне преданной забвению.
Симон из Нантуи разъезжал по ярмаркам с тюком холста за спиной и без передышки читал нравоучения. Он всегда и во всем был прав. Его история страшно мне надоела, и я до сих пор вспоминаю ее с тоской и унынием. Однако я извлек из нее одну великую истину, которая гласит, что не следует всегда быть правым. Г-н Деба, так же как и Симон из Нантуи, с утра до вечера читал нравоучения и занимался всем на свете, за исключением своего прямого дела. Услужливый сосед, готовый каждому помочь, он складывал и разбирал печи, склеивал разбитую посуду, приделывал черенки к ножам, прибивал дверные колокольчики, смазывал замки, выверял часы, руководил переездами на другую квартиру, подавал первую помощь утопленникам, обивал двери и окна, вел в винной лавке пропаганду в пользу кандидатов правительственной партии и пел по воскресеньям в церковном хоре сестер-благотворительниц. Матушка считала его прекрасным человеком, стоявшим благодаря своим душевным качествам значительно выше людей своего круга, и уважала его. Что касается меня, то я не стал бы терпеть вечных, страшно мне надоедавших наставлений г-на Деба по части приличий и нравственности, если бы не его необыкновенное рвение ко всякой работе, — рвение, которое очень меня забавляло и весь комизм которого понимал во всем мире только я один. Увидев г-на Деба, я всегда ждал какого-нибудь волнующего развлечения. И на этот раз я тоже не обманулся в своих ожиданиях.
Белая изразцовая печка у нас в столовой, сильно потрескавшаяся, стояла в углу, в нише, а над ней возвышалась такая же белая труба, увенчанная бородатой головой, принадлежавшей, если верить г-ну Дюбуа, Юпитеру Трофонию. Борода столь великого божества внушала мне глубокое почтение. Надев белый балахон, г-н Деба взобрался на лестницу, и вот Юпитер Трофоний уже валялся на полу, отделенный от своего постамента, из которого вырывались потоки сажи, меж тем как сама печка, раздробленная, расколотая на куски, покрывала обломками всю комнату, и тучи холодной золы носились в потемневшем воздухе. Мрак еще более сгустился из-за тонкой пыли, которая поднялась к потолку, а затем, медленно спустившись вниз, толстым слоем осела на мебели и коврах. Г-н Деба растворял известь в переполненном твориле, откуда капала вода. Он явно наслаждался, трудясь по способу бога, создавшего вселенную из бездны хаоса. В эту минуту старушка Мелани со своей кошелкой на руке вошла в комнату. Бросив горестный взгляд по сторонам, она издала протяжный стон и спросила:
— Так где же я смогу подать господам обедать?
Потом, не надеясь получить благоприятный ответ, ушла покупать провизию.
В комнате царил все тот же хаос, как вдруг со двора снова послышался сильный шум. Кучер г-на Беллаге, дядюшка Александр, привратник нашего дома, нянька Комонов, юный Альфонс — все кричали хором:
— Вот он! Вот он!
На этот раз я отчетливо увидел на коньке крыши попугая графини Мишо. Он был зеленый с красными пятнами на крыльях. Но, не успев показаться, он снова исчез.
Люди во дворе спорили между собой о том, в каком направлении он скрылся. Одни говорили, что он полетел к саду г-на Беллаге, быть может напоминавшему ему бразильские леса, где прошло его детство. Другие утверждала, что он улетел на набережную и хочет броситься в реку. Привратник видел, как он взлетел на колокольню церкви Сен-Жермен-де-Пре. Но воображение этого старого солдата, преследуемого воспоминаниями о наполеоновских орлах[227], обмануло его. Попугай графини Мишо и не думал перелетать с колокольни на колокольню. Приказчик г-на Комона высказал более правдоподобное предположение, а именно, что, подгоняемый голодом, беглец вернулся на ту крышу, под которой приютилась его кормушка. Симон из Нантуи задумчиво слушал все это, облокотившись на подоконник. Чтобы показать свою ученость, я сказал ему, что этот попугай не так красив, как Вер-Вер.
— Кто такой этот Вер-Вер?
Я с гордостью сообщил ему, что это был попугай монахинь-визитандинок в Невере, что у него был ангельский голос, но, что, путешествуя с лодочниками и мушкетерами по Луаре, он приобрел дурные манеры. И тут я сразу же понял, как вредно высказывать свой познания перед невеждами. Ибо Симон из Нантуи, сурово взглянув на меня своими круглыми, столь же выразительными, как два ламповых шара, глазами, упрекнул меня за то, что я болтаю чепуху.
Между тем в уме его зрели великие замыслы.
Из всех бесчисленных забот, которые он добровольно брал на себя ради блага ближнего, пожалуй, самым любимым его делом была поимка улетевших из клеток птиц. Никто как он неоднократно возвращал г-же Комон ее ручных чижей. Он решил, что вернуть графине Мишо попугая было его прямой обязанностью, и более не колебался. Поспешно сменив белый балахон на старый, пожелтевший, как осенние листья, сюртук, он возвестил мне о своем намерении и, оставив в столовой царивший там беспорядок, устранить который у него уже не было времени, вышел, всецело поглощенный своим замыслом. Я кинулся вслед за ним. Сбежав по лестнице, мы вмиг преодолели короткое пространство, отделявшее нас от хорошо знакомого мне дома, — дома привратника Морена, где жила графиня Мишо. Мы вихрем взлетели по ступенькам до площадки третьего этажа и через широко распахнутую дверь вошли в квартиру, где все дышало глубокой скорбью. Мы увидели в столовой покинутый насест. Матильда, горничная графини, изложила нам обстоятельства, предшествовавшие бегству Жако и послужившие его причиной. Накануне, в пять часов вечера, серый короткошерстый кот, огромный зверь, давно уже завоевавший дурную славу, вспрыгнул в столовую. При его приближении испуганный Жако спрятался на лестнице и вылетел через слуховое окно. Матильда повторила этот рассказ два раза. Так как она собиралась повторить его в третий раз, я потихоньку сбежал в гостиную и стал рассматривать портрет генерала Мишо, занимавший самый широкий простенок. Генерал был изображен (как я уже говорил) во весь рост, в полной парадной форме, в белых панталонах и в лакированных сапогах, на поле битвы при Ваграме. У ног его валялись осколки снарядов, пушечное ядро, дымящаяся граната. На заднем плане, вдали, крошечные солдатики шли в атаку. На широкой груди генерала виднелась командорская лента ордена Почетного легиона и крест св. Людовика[228]. Я ничуть не удивился тому, что на нем был орден св. Людовика во времена битвы при Ваграме. Я мог бы удивиться этому впоследствии, когда увидел этот портрет у одного антиквара, если бы мне не сказали, что генерал Мишо, осыпанный милостями и почестями Бурбонов, сам велел в 1816 году пририсовать этот крест к своему портрету. Симон из Нантуи прервал мое созерцание и пояснил, что в гостиную можно входить, лишь получив соответственное приглашение и вытерев ноги. Выговор был краток, ибо он торопился.
