— Слава храбрецу!
Типографские ученики, которых легко было узнать по бумажным колпакам, подручные из пекарен в белых балахонах, школьники, нацепившие эполеты и кожаную амуницию гвардейцев, десятилетний мальчуган в кивере, спускавшемся ему до плеч, — все шли за носилками, повторяя:
— Слава храбрецу!
Женщины, попадавшиеся им навстречу, становились на колени. Некоторые бросали цветы герою и жертве и возлагали на носилки трехцветные ленты и лавровые ветви. На углу улицы св. Флорентина какой-то бакалейщик-либерал произнес речь в его честь и преподнес ему бронзовую медаль с изображением Лафайета[243]. По мере приближения шествия защитники баррикад убирали камни, бочки, телеги, чтобы освободить раненому дорогу. На всем пути следования носилок посты восставших брали на караул, били в барабаны, трубили в трубы, Возгласы: «Да здравствует защитник народа! Да здравствует опора Хартии![244] Да здравствует герой Свободы!» — прорезали позолоченные солнцем столбы пыли и поднимались к раскаленному небу. Стаканы с алой влагой взлетали из всех кабаков прямо к губам незнакомца, распростертого на ложе славы; полные бутылки утоляли жажду носильщиков, которые дымились, подобно курильницам.
Таким вот образом дядя Гиацинт был торжественно доставлен в заведение прачки Констанс, что близ площади Бастилии, на одной из улиц Сент-Антуанского предместья.
XXIII. Бара
— И хуже всего то, — заметила матушка, рассказав этот случай из дурно прожитой жизни, — что Гиацинт прикинулся жертвой и с помощью этого обмана присвоил себе чужие права — права, даруемые страданием.
— Он сильно рисковал, — сказал крестный. — Откройся его хитрость, и восторг народа, который он вызвал, тотчас же обратился бы в ярость. Те самые люди, которые воздавали ему гражданские почести, покрыли бы его позором, а мегеры, поившие его вином, пожалуй, растерзали бы его на части. Вооруженная толпа способна на любое насилие. Однако следует признать, что во время Трех Славных Дней парижское население проявило добродушие и не злоупотребляло победой. Богачи и ученые сражались вместе с рабочими. Во многих пунктах города благоприятный исход борьбы определили воспитанники Политехнической школы. И большинство из них прославили себя героическими и гуманными поступками.
Предводительствуя отрядом горожан, один из этих юношей ворвался во дворец и предложил королевской страже сдаться. Солдаты повернули ружья прикладами вверх, но пожилой капитан, их командир, яростно бросился со шпагой в руке на воспитанника Политехнической школы. Когда шпага уже прикоснулась к груди молодого человека, он отвел ее и сумел завладеть ею, а потом вернул офицеру со словами: «Сударь, возьмите обратно свою шпагу. Вы с честью носили ее на полях сражений и больше не направите ее против народа». Полный восхищения и благодарности, капитан снял с мундира крест Почетного легиона и, протянув его своему юному противнику, сказал: «Родина, без сомнения, даст вам когда-нибудь эту награду. Позвольте же мне предложить вам ее эмблему». Чувство чести и любовь к родине сблизили воинов в этой междоусобной схватке.
Не успел крестный закончить свой рассказ, как Марк Рибер начал другой.
— Двадцать восьмого июля, — сказал он, — когда на площади Ратуши отряды парижан дрогнули под сильным огнем, какой-то юноша — на пике его развевалось трехцветное знамя — подбежал к рядам королевской гвардии и остановился шагах в десяти от нее. «Смотрите, граждане, как сладостно умереть за Свободу!» — вскричал он и упал, пронзенный пулями.
Растроганная этими проявлениями героизма, матушка спросила, почему все они остаются неизвестными и никто их не прославляет.
Крестный привел несколько причин:
— Войны монархии, Революции и Империи насытили героическими подвигами историю Франции — для новых в ней не осталось места. К тому же слава июльских победителей заглушена убожеством их успехов: с их помощью восторжествовал режим посредственности, и королевская власть — результат их преданности — неохотно вспоминает о своем происхождении. В конце концов у героев тоже есть своя судьба.
— Может быть, это и так, — сказала матушка, — но очень жаль, что память о прекрасном поступке исчезает так быстро.
При этих словах старик Дюбуа, который, слушая разговор, все время вертел в руках табакерку, обратил к матушке свое длинное спокойное лицо:
— Не спешите обвинять судьбу в несправедливости, дорогая госпожа Нозьер. Все эти красивые жесты, все эти громкие олова — басни и небылицы. Если нельзя точно передать то, что было сказано или сделано в присутствии спокойной и внимательной аудитории, так мыслимое ли дело, сударыня, чтобы можно было запомнить жест или фразу среди смятения битвы. Мне не то важно, господа, что ваши две истории — сплошной вымысел и не имеют под собой реальной почвы. Дело в том, что они неестественны, что они придуманы неискусно, без той благородной простоты, которая одна только и живет вечно. Пусть же они остаются в календарях и покрываются плесенью. Историческая правда не имеет ничего общего с теми прекрасными примерами героизма, которые переходят из уст в уста и из века в век: они принадлежат исключительно искусству и поэзии. Я не знаю, правда ли, будто юный Бара, которому шуаны обещали сохранить жизнь при условии, если он крикнет: «Да здравствует король», — правда ли, что он крикнул вместо этого: «Да здравствует Республика!» — и упал, проколотый двадцатью штыками. Я не знаю этого и никогда не смогу узнать. Но я знаю, что образ этого мальчика, принесшего в дар свободе свою молодую жизнь, вызывает слезы на глазах и пламя в сердце и что невозможно представить себе более совершенный символ самопожертвования. Я знаю также, да, я знаю, что когда скульптор Давид[245] показывает мне этого мальчика, и я вижу, как в прелестной и чистой своей наготе он умирает с безмятежностью раненой амазонки Ватикана, прижимая к сердцу кокарду и зажав в холодеющей руке палочку барабана, — чудо совершилось: юный герой создан, Бара живет, Бара никогда не умрет.
XXIV. Мелани
Примерно в этот период я испытал сильное горе. Мелани старилась. До сих пор я рассматривал возрасты людей лишь с точки зрения их забавного разнообразия. Старость нравилась мне тем, что было в ней живописного, иногда немного чудаковатого и чаще всего — смешного. Теперь мне довелось узнать, что она тягостна и печальна. Мелани старилась. Кошелка оттягивала ей руку, и когда она возвращалась с базара, ее тяжелое дыхание доносилось от подножия лестницы до задних комнат нашей квартиры. Ее глаза, более мутные, чем вечно мутные стекла ее очков, тускнели. Слабеющее зрение заставляло ее совершать ошибки, которые вначале смешили меня, а потом начали пугать — так их стало много и так они были нелепы. Кусок воска для натирания паркета она принимала за корку хлеба, а грязную тряпку — за только что ощипанного ею же самой цыпленка. Однажды, думая, что садится на табурет, она села на театр марионеток, который мне подарил крестный и который она с грохотом раздавила, смертельно перепугавшись и даже забыв извиниться. Она теряла память, путала годы, как о недавнем событии говорила об устроенном в честь коронации императора[246] сельском бале, где она танцевала с мэром, и о поцелуе, в котором она не без риска для себя отказала одному казаку, квартировавшему у них на ферме во время вторжения неприятеля. Она часто возвращалась к одним и тем же событиям и без конца вспоминала о морозе, стоявшем 15 декабря 1840 года, когда императора снова привезли в Париж[247]. На его гроб положили тогда его треуголку и шпагу. Она сама видела все это и все-таки не верила, что он умер. В голове у нее мутилось. Стоило ей на минутку выйти из кухни, как она пугалась, что забыла закрыть водопроводный кран, и этот страх перед наводнением отравлял все наши прогулки, прежде такие веселые и спокойные.
Состояние моей старой няни удивляло меня, но не тревожило, так как я не понимал, что оно может ухудшиться. Но однажды вечером я услыхал, как мои родители тихо разговаривали между собой.
— Друг мой, Мелани с каждым днем дряхлеет.
— Да, это лампада, в которой больше нет масла.
— Безопасно ли отпускать с ней Пьеро?
— Ах, дорогая Антуанетта, она слишком любит ребенка и найдет в своем старом сердце силу и уменье уберечь его.
Эти слова открыли мне глаза. Я понял и заплакал. Мысль, что жизнь течет и убегает, как вода, впервые проникла в мой разум.
После этого я с любовью цеплялся за узловатые, за натруженные руки моей няни Мелани, я целовал ее, но она была уже потеряна для меня.
В течение лета, чудесного лета, она стала бодрее, к ней вернулась память. Она снова сияла у своей плиты и своих кастрюль, а я снова начал ее дразнить. Как и прежде, она ежедневно ходила на базар и возвращалась оттуда, не слишком запыхавшись, не слишком ощущая тяжесть своей корзины. Но когда наступила дождливая пора, она стала жаловаться на головокружения. «Я будто пьяная», — говорила она. Однажды утром, после того как она ушла за покупками, как обычно, кто-то позвонил у наших дверей. Это был г-н Менаж. Он нашел Мелани лежащей без чувств у подножия лестницы и на руках принес ее домой. Вскоре она пришла в сознание, и отец сказал, что на этот раз она спасена. Я разглядывал г-на Менажа с любопытством и с большим вниманием, чем это полагалось бы в моем возрасте, ибо в науке познания мира я был более силен, чем в науке поведения. Г-н Менаж действительно носил раздвоенную рыжую бороду и ходил в мягкой войлочной шляпе а ля Рубенс и в панталонах по-гусарски, но он был совершенно не похож на человека, который пьет огненный пунш из черепа мертвеца. Уложив Мелани на диван, он поддерживал ей голову и был воплощением милосердного самаритянина[248]. Он казался умным и добрым. Его красивые, немного усталые глаза, печальные и нежные, дружелюбно смотрели на окружающее, и мне показалось, что они с улыбкой задержались на прекрасных волосах матушки. Ко мне он отнесся со всей доброжелательностью, какую мог ему внушить некрасивый ребенок, и посоветовал моим родителям не мешать мне свободно развиваться в соответствии с законами природы — источником всяческой энергии.
