Все его предприятия имели то достоинство, что были непродолжительны. Недолго занимался он и вербовкой солдат под вывеской «Два гренадера». И трудно сказать, какие профессии перепробовал он потом. Семье стало известно лишь последнее его занятие. Уже глубоким стариком Гиацинт открыл в задней комнате кабачка на улице Рамбюто контору, где, сидя за бутылкой белого вина и мешочком жареных каштанов, он поучал мелких лавочников своего квартала, как уклониться от уплаты долга или избежать судебного преследования. Да, говорил ли я, что дядя Гиацинт был одержим великой страстью к сутяжничеству? Этот штрих завершает его портрет. Хитрый, лукавый, изворотливый, он был настоящий крючкотвор и мог бы дать сто очков вперед самому Шикано[241]. Один вид гербовой бумаги доставлял ему наслаждение. Сидя в своей каморке, он, кроме того, исполнял обязанности письмоводителя у всех местных служанок. Гюге, совсем отощавший, совсем охромевший, но все еще бодрый, не покинул своего друга. Они жили вместе в каком-то чуланчике, в недрах кабака. Гюге ухитрялся доставать табак для трубки компаньона. Однажды ночью, во время уличной драки, кто-то всадил ему нож в спину, и его отправили в больницу. Гиацинт пришел его проведать. Гюге улыбнулся ему и умер. Гиацинт снова взялся за составление арендных договоров, заменяя адвоката разорившимся лавочникам и отличного письмоводителя — влюбленным кухаркам. Но рука его начинала дрожать, взгляд — туманился, голова отяжелела. Он просиживал целые часы без движения, без мысли. Через полтора месяца после смерти Гюге его поразил апоплексический удар. Его перевезли на улицу Деревянного Башмака, где жила его бедная жена, которая не виделась с ним сорок лет и любила, как в день свадьбы. Она окружила его самыми нежными заботами. У него отнялась левая рука, он волочил ногу, еле двигался и совсем не мог говорить. Каждое утро она переносила его с кровати к окну, и он проводил там весь день, глядя на улицу, освещенную солнцем. Она набивала ему трубку и не сводила с него глаз. Через полгода с ним случился второй удар, и он прожил, не двигаясь, еще шесть дней. С его одеревеневшего языка срывались лишь нечленораздельные звуки, но, когда он умирал, присутствовавшим показалось, что он позвал Гюге.
Отец мой никогда не произносил имени дяди Гиацинта. Матушка избегала говорить о нем. И все же она часто рассказывала одну историю, которую я привожу ниже и в которой, по ее мнению, отразилась вся сущность этого легкомысленного и лживого человека.
Во время революции 1830 года Гиацинт, который, несмотря на свои сорок с лишком лет, все еще любил поволочиться за женщинами, сидел дома и скучал. Все Три Славных Дня[242] он вел себя чрезвычайно смирно и слагал молитвы за победу народа. Тридцатого июля, после перехода королевских войск на сторону восставших, когда пальба прекратилась и над Тюильри взвилось трехцветное знамя, наш герой высунул нос на улицу и, пожелал, — по причинам, известным ему одному, — отправиться к площади Бастилии, на одну из улиц Сент-Антуанского предместья. Сам он жил неподалеку от заставы Звезды, а эти края были в то время дики и пустынны. Чтобы исполнить свое желание, ему пришлось бы шагать под палящим солнцем по развороченным мостовым и перебраться по меньшей мере через тридцать охраняемых народом баррикад или же сделать крюк и пройти по небезопасным кварталам. Чтобы выйти из этого положения, Гиацинт придумал остроумную уловку. Он явился в соседний трактир, обмотал себе лоб тряпкой, намоченной в крови кролика, и попросил трактирщика и его подручного донести его до первой баррикады, находившейся совсем близко, в предместье Руль. Как он и предвидел, защитники баррикады решили, что он ранен, и, приняв его с рук на руки у тех, кто его принес, с величайшими предосторожностями переправили Гиацинта на другую сторону баррикады. Затем, угостив раненого стаканом вина, назначили из своей среды двух человек, чтобы нести его дальше на носилках. Образовалось целое шествие, которое дорогой все увеличивалось. Какой-то воспитанник Политехнической школы возглавил его с обнаженной шпагой в руках. Мужчины из простонародья в одних рубашках, с засученными рукавами, с зелеными ветками в ружейных дулах, шли по обеим сторонам носилок и кричали:
— Слава храбрецу!
Типографские ученики, которых легко было узнать по бумажным колпакам, подручные из пекарен в белых балахонах, школьники, нацепившие эполеты и кожаную амуницию гвардейцев, десятилетний мальчуган в кивере, спускавшемся ему до плеч, — все шли за носилками, повторяя:
— Слава храбрецу!
Женщины, попадавшиеся им навстречу, становились на колени. Некоторые бросали цветы герою и жертве и возлагали на носилки трехцветные ленты и лавровые ветви. На углу улицы св. Флорентина какой-то бакалейщик-либерал произнес речь в его честь и преподнес ему бронзовую медаль с изображением Лафайета[243]. По мере приближения шествия защитники баррикад убирали камни, бочки, телеги, чтобы освободить раненому дорогу. На всем пути следования носилок посты восставших брали на караул, били в барабаны, трубили в трубы, Возгласы: «Да здравствует защитник народа! Да здравствует опора Хартии![244] Да здравствует герой Свободы!» — прорезали позолоченные солнцем столбы пыли и поднимались к раскаленному небу. Стаканы с алой влагой взлетали из всех кабаков прямо к губам незнакомца, распростертого на ложе славы; полные бутылки утоляли жажду носильщиков, которые дымились, подобно курильницам.
Таким вот образом дядя Гиацинт был торжественно доставлен в заведение прачки Констанс, что близ площади Бастилии, на одной из улиц Сент-Антуанского предместья.
XXIII. Бара
— И хуже всего то, — заметила матушка, рассказав этот случай из дурно прожитой жизни, — что Гиацинт прикинулся жертвой и с помощью этого обмана присвоил себе чужие права — права, даруемые страданием.
— Он сильно рисковал, — сказал крестный. — Откройся его хитрость, и восторг народа, который он вызвал, тотчас же обратился бы в ярость. Те самые люди, которые воздавали ему гражданские почести, покрыли бы его позором, а мегеры, поившие его вином, пожалуй, растерзали бы его на части. Вооруженная толпа способна на любое насилие. Однако следует признать, что во время Трех Славных Дней парижское население проявило добродушие и не злоупотребляло победой. Богачи и ученые сражались вместе с рабочими. Во многих пунктах города благоприятный исход борьбы определили воспитанники Политехнической школы. И большинство из них прославили себя героическими и гуманными поступками.
Предводительствуя отрядом горожан, один из этих юношей ворвался во дворец и предложил королевской страже сдаться. Солдаты повернули ружья прикладами вверх, но пожилой капитан, их командир, яростно бросился со шпагой в руке на воспитанника Политехнической школы. Когда шпага уже прикоснулась к груди молодого человека, он отвел ее и сумел завладеть ею, а потом вернул офицеру со словами: «Сударь, возьмите обратно свою шпагу. Вы с честью носили ее на полях сражений и больше не направите ее против народа». Полный восхищения и благодарности, капитан снял с мундира крест Почетного легиона и, протянув его своему юному противнику, сказал: «Родина, без сомнения, даст вам когда-нибудь эту награду. Позвольте же мне предложить вам ее эмблему». Чувство чести и любовь к родине сблизили воинов в этой междоусобной схватке.
Не успел крестный закончить свой рассказ, как Марк Рибер начал другой.
— Двадцать восьмого июля, — сказал он, — когда на площади Ратуши отряды парижан дрогнули под сильным огнем, какой-то юноша — на пике его развевалось трехцветное знамя — подбежал к рядам королевской гвардии и остановился шагах в десяти от нее. «Смотрите, граждане, как сладостно умереть за Свободу!» — вскричал он и упал, пронзенный пулями.
Растроганная этими проявлениями героизма, матушка спросила, почему все они остаются неизвестными и никто их не прославляет.
Крестный привел несколько причин:
— Войны монархии, Революции и Империи насытили героическими подвигами историю Франции — для новых в ней не осталось места. К тому же слава июльских победителей заглушена убожеством их успехов: с их помощью восторжествовал режим посредственности, и королевская власть — результат их преданности — неохотно вспоминает о своем происхождении. В конце концов у героев тоже есть своя судьба.
— Может быть, это и так, — сказала матушка, — но очень жаль, что память о прекрасном поступке исчезает так быстро.
При этих словах старик Дюбуа, который, слушая разговор, все время вертел в руках табакерку, обратил к матушке свое длинное спокойное лицо:
— Не спешите обвинять судьбу в несправедливости, дорогая госпожа Нозьер. Все эти красивые жесты, все эти громкие олова — басни и небылицы. Если нельзя точно передать то, что было сказано или сделано в присутствии спокойной и внимательной аудитории, так мыслимое ли дело, сударыня, чтобы можно было запомнить жест или фразу среди смятения битвы. Мне не то важно, господа, что ваши две истории — сплошной вымысел и не имеют под собой реальной почвы. Дело в том, что они неестественны, что они придуманы неискусно, без той благородной простоты, которая одна только и живет вечно. Пусть же они остаются в календарях и покрываются плесенью. Историческая правда не имеет ничего общего с теми прекрасными примерами героизма, которые переходят из уст в уста и из века в век: они принадлежат исключительно искусству и поэзии. Я не знаю, правда ли, будто юный Бара, которому шуаны обещали сохранить жизнь при условии, если он крикнет: «Да здравствует король», — правда ли, что он крикнул вместо этого: «Да здравствует Республика!» — и упал, проколотый двадцатью штыками. Я не знаю этого и никогда не смогу узнать. Но я знаю, что образ этого мальчика, принесшего в дар свободе свою молодую жизнь, вызывает слезы на глазах и пламя в сердце и что невозможно представить себе более совершенный символ самопожертвования. Я знаю также, да, я знаю, что когда скульптор Давид[245] показывает мне этого мальчика, и я вижу, как в прелестной и чистой своей наготе он умирает с безмятежностью раненой амазонки Ватикана, прижимая к сердцу кокарду и зажав в холодеющей руке палочку барабана, — чудо совершилось: юный герой создан, Бара живет, Бара никогда не умрет.
