Пара скелетов перемахнула забор, рухнув между неподвижным паро-ботом и братьями Штольц. Свенельд отшвырнул младшего к стене и встал перед ним с секирой на изготовку. Взмах, острый просверк заточенного лезвия… Секира развалила скелет пополам… подтягиваясь на руках, верхняя половина поползла к Свенельду, норовя ухватить его за ноги. Секира германца завертелась, как винт дирижабля, но сквозь ворота валили еще и еще мертвяки… Пронзительно заверещал герр Лемке:
- Nein! Nein! Geh raus, du verdammtes Ding[30]!
Мертвяки карабкались на его атоматон, точно муравьи на слона. Удары рук-ковшей расшвыривали их во все стороны – тела обрушивались на головы подступающих навий, но те перли все вперед и вперед. Гроздья мертвых тел повисли на железных ручищах паро-бота, раздался пронзительный свист – струя кипящего пара рванула из сочленения, и оторванная железная конечность рухнула наземь. Костяные пальцы сомкнулись на щиколотке Лемке. Вопль немца ввинтился в уши как отвертка.
Отец развернул паро-коня – посеребренная грудь автоматона ударила в толпу мертвецов, разрезая ее надвое, сабли поднялись и упали, срубая мертвяков, как колосья…
- Рви его! Кромсай! – приплясывая на колодезном срубе, заорал Бабайко.
«Ну вот и все. – Митины мысли текли спокойно, холодно. – Такое количество мертвяков – это конец. Для всей округи. Сперва они сожрут ближайшие деревни, пройдутся по усадьбам… - на миг он представил навий, неспешной поступью входящих в имение Шабельских. Родион Игнатьевич и Петр встанут на пороге, давая сестричкам возможность бежать, подхватив юбки, младшую Алевтину попытаются спрятать… Переступив через тела защитников, мертвецы ворвутся внутрь… не уйдет никто. Потом, конечно, сюда пришлют войска, может даже приедет дядюшка с сыновьями – еще бы, прорыва таких размеров с русско-турецкой войны не видали. Но к тому времени навы выжрут всю губернию… а первыми… первыми лягут вот они… Штольцы. Урядник Гнат Гнатыч. Отец.
«Ты же сам хотел, чтоб он умер?» - в глубинах его сознания прозвучал насмешливый голос. Женский голос, похожий… и непохожий вовсе на скрипучий голос мары. – «А ты сумеешь уйти. Не бойся – мертвецы не заметят. Не почуют. Доберешься до станции. Даже полезное дело сделаешь – сообщишь властям. Может, спасешь кого. Не отца, конечно. И не Ингвара, которому обещался. Не Шабельских. Но кого-то – спасешь. Даже сможешь этим гордиться. И будешь дальше жить как сам хочешь – я тебя больше не трону».
- Ах ты ж… - прошипел Митя и выругался: грязно, гадко, как никогда не позволит себе ни один светский человек, тем более в адрес… дамы. Кем бы это дама ни была. Но Мите сейчас было наплевать. Его трясло. От оглушающей, лишающей разума, чувств, инстинктов, всепобеждающей… ярости. – Я – не боюсь. – процедил он. – И ты у меня больше ничего не заберешь! Хватит, что маму забрала!
«Я?» - изумленно охнул тот самый женский голос.
Но Митя уже не слушал – он рванул оконную створку и прыгнул через подоконник.
Показалось ему или нет: в оставленном им окне мелькнул силуэт тощей девчонки с серой мышиной косицей? Мелькнул и пропал.
Разбираться было некогда. Скелет, на который он обрушился сверху, развалился на части… острые обломки костей впились в колени и ладони… а подпрыгнувший, как мяч, череп впился в плечо, вырывая клочья из подбитого ватой сюртука. Митя заорал – теперь уже сам не понимал, от ярости или страха, выдернул из лацкана булавку от шейного платка… И с криком:
- Я не хочу это делать! – вогнал серебряную иглу в пустую глазницу черепа.
И почувствовал, как тонкое острое лезвие… вонзается в его собственный глаз.
Глава 43. Прах к праху
Боль, чудовищная боль… Кровь выплескивается из глазницы, заливая лицо, словно его накрыли алым платком. Пропадает зрение, слух, осязание, остается только боль и ощущение, что серебряное лезвие уходит в глазницу все глубже… вонзается прямо в мозг, мгновенно расколовшись на десятки… нет, сотни… нет, тысячи тонких и безумно острых игл. И эти иглы рыбками скользят по сосудам и венам, прошивая его разум и тело сверкающей сетью.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
- Батьку! Шо це? – дергая скачущего на колодезном срубе Бабайко за рубаху, в ужасе взвыл его старший сын.
- Шо… - тот яростно обернулся, собираясь прибить некстати влезшего наследника… и так и замер со вскинутым кулаком.
Валящие из подвалов мертвецы замерли, как были – в прыжке, на бегу, оскаленные, с вытянутыми для удара когтями… точно враз окаменев. А под распахнутым окном стоял беглый паныч, полицейский сынок. У ног его лежал рассыпавшийся на мелкие кости мертвяк, вокруг медленно и плавно раскручивалось нечто вроде тончайшей темной вуали… из глаз паныча тонкими струйками текла чернота.
Запрокинув голову, паныч зашелся в крике… но из его разинутого рта не вырвалось ни звука. Вместо этого из глотки ударила струя черного дыма! С небес ответил торжествующий скрипучий клекот… и крылатый женский силуэт зловещей тенью располосовал ярко-голубое утреннее небо.
Митина кожа высохла, обратившись в темный прах, и осыпалась, топя его в запредельной, разрывающей боли. Он рассыпался, точно сделан был из песка, но чувствовал, как отпадает каждая крупинка его плоти. Перед глазами чернота сменялась ослепительным белым светом. Черный, белый, черный… и боль, боль, боль!
Плоть его стекала с костей, сочилась из глаз, ушей и рта, зависала в воздухе… и вдруг завертелась вокруг сплошным черным коконом, отделяя его от всего: забитого мертвяками подворья, отца, его спутников, деревни за оградой… мира, людей, неважно, живых или мертвых. Тонкий извив серебряной молнии прошил кружащийся вокруг него кокон – точно драгоценная нить невесомую вуаль, а с небес грянул скрипучий хохот. Серебряные молнии принялись стрелять одна за другой, они становились шире, шире, шире, вот уже извивались вокруг точно обезумевшие змеи, переплетая непроницаемую тьму с нестерпимым блеском…
Кокон ринулся на заключенного внутри мальчишку, облепил плотно, как кожа… Митя казалось, что его завернули в лист раскаленного металла – и кости плавятся, стекая, будто восковые. Он закричал, и кричал, кричал, кричал, пока раскаленный поток не хлынул ему в глотку, начисто выжигая внутренности… и рухнул во тьму.
Без сил, без мыслей, без ощущений… без боли. Вокруг была тьма, тьма и покой, и они… она смотрела на него тысячей-тысяч глаз: выжидательно, оценивающе, и словно бы с некоторым сомнением, но и… надеждой. Хотя какие сомнения и надежда могут быть там, где только покой?
Ощущения начали возвращаться, робкой струйкой просачиваясь обратно в тело… и первое, что он почувствовал, было тепло – точно огромная, но мягкая и нежная ладонь подхватила его, и все тот же женский голос проворчал:
- Давай уж, возвращайся, ежели не хочешь, чтоб тебя там съели.
- А хоть бы и съели. – с угрюмой неукротимостью пробормотал Митя и услышал в ответ короткий и почти беззвучный смешок – словно самой тьме стал забавен маленький человечек.
- А хоть бы и так… - неожиданно согласилась тьма. – Все едино.
Тьма обратилась в вихрь, и он стремительно понесся вперед и… грянулся с невероятной, запредельной высоты… а может, вылетел из-под земли, будто его выплюнуло?
Мрак раздернуло перед глазами, как театральный занавес… и Митя взвыл от острой боли в ладонях и коленках… и уставился прямо в мертвые глазницы черепа, в одной из которых торчала шейная булавка.
- А-аххх! – протяжно выдохнул он… - За такое… положена хоть какая-то награда! – прислушался к себе, вспоминая рассказы кузенов о силе, которая приходит один-единственный раз. И понял, что те вовсе не преувеличивали. Наоборот, еще и недоговаривали. Что ж, очень своевременно вышло. Более чем.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Митя криво усмехнулся… и пальцы его сомкнулись на булавочном навершии в виде то ли серпа, то ли полумесяца.
Бабах! Он с грохотом захлопнул дверь в дом, наскоро чиркнув по косяку булавкой – и деревянную створку будто приварило к косяку. Никто больше не выйдет отсюда.
