к очагу и разожгла огонь. Когда дым синими извивами потянулся вверх, Санди выпрямилась и застыла, бессильно опустив руки. Тонкое смуглое лицо старой женщины, обращенное к востоку, было печально.
Прошло несколько минут, и в дверях юрт, словно сговорившись, почти одновременно показались женщины с подойниками в руках. И тотчас ожил весь аул. Оглядываясь на медлительных верблюдиц, завозились у привязи длинноногие верблюжата; задвигались края отары; коротко промычала молодая рыжая корова в середине стада, встала, потянулась, выгнув спину, подошла и принялась облизывать теленка. Утренний воздух наполнился звуками. Тонко, мелодично зазвенели ведра под тугими струями молока; заворчали верблюдицы, придирчиво обнюхивая своих хозяек; замычали коровы.
Из дальней приземистой саманки — единственного в ауле побеленного домика — вышел рослый старик Кумар. Он постоял, почесывая плечо и сонно поглядывая на сереющие неподвижные холмы, на юрты, на женщин, занятых дойкой, и медленно зашагал к колодцам. Из сеней выскочил черноухий щенок и, переваливаясь на кривых лапах, увязался за стариком. Ягнята, резвившиеся невдалеке, испуганно разлетелись в стороны, словно черно-белые шары.
Небо было чистым. Заря все ярче золотила край неба, и жаворонки восторженно приветствовали ее. Кружа и ныряя в синих волнах, птички поднимались вверх, и трели их еще не звенели на предельно высокой ноте. Серебро посыплется потом, когда жаворонки увидят солнце.
Люди за утренними делами старались не шуметь, разговаривали вполголоса. Им, видно, никогда не привыкнуть к утренней музыке природы как к чему-то обычному, каждодневному.
И Санди, с ведерком в руке, полным пахучего теплого молока, остановилась, прежде чем зайти в юрту. Потом оглянулась на горящий очаг и, словно вспомнив что-то, заторопилась. Нурлан еще спал, разметав тонкие загорелые руки поверх одеяла. Санди процедила молоко и осторожно, стараясь не разбудить малыша, прикрыла кастрюлю крышкой. Взяла ведра и тихонько вышла из юрты.
Верблюдица потянулась к ее рукам, мягко перебирая губами, забрала корку хлеба. К колодцам они пошли вместе. Верблюдица шла, озоруя и ласкаясь. Она то обнюхивала лицо Санди, клала голову ей на плечо, то ловила губами ее пальцы, осторожно сжимала их и, тут же отпустив, заглядывала Санди в глаза. Потом отставала от быстро шагавшей хозяйки и снова догоняла.
У колодцев, как всегда утром, было оживленно. Звон ведер, плеск воды, басовитые крики верблюдов, говор и смех людей разносились далеко вокруг. Санди подвела верблюдицу со свободной стороны колодца, где за неторопливой беседой сидели Кумар и Сагингали.
— Доброе утро, — приветствовала она стариков.
— Здравствуй, Санди, здравствуй, — улыбнулся в ответ Сагингали. Маленького роста, жилистый, он, как обычно, был одет во все белое. Белые полотняные брюки, просторная белая рубаха, на голове выгоревшая от солнца шляпа с широкими полями. Черные остроносые калоши стояли в стороне.
Кумар, напротив, — высокий, плотный, с окладистой бурой бородой. Поздоровавшись, он встал, поправил аккуратно завязанный на голове белый платок и, взяв из рук Санди ведро — каугу, стал доставать воду из колодца. Санди благодарно улыбнулась ему, поставила второе ведро перед верблюдицей и закинула ей на шею поводок. Потом прошла к Сагингали, села рядом. Старик встретил ее сдержанной улыбкой, подтянулся, выпрямился, не спеша погладил бородку. Только во взгляде его, искоса брошенном на Кумара, мелькнуло подобие растерянности. Санди взглянула на худое, черное от загара лицо Сагингали, поймала его взгляд.
— Свата моего видел, Саке?
— Хамзу? Нет, не видел. Приходила его жена, Жания, справлялась о Нурлане. — Старик улыбнулся: — Хотя и отдали они мальчика тебе на воспитание, а беспокоятся…
— Все благополучно там?
— А что может случиться?
Санди кивнула головой. Вглядываясь в его глаза, она немного помедлила, словно ожидая, сообщит ли старик что-нибудь еще. Сагингали молчал. Он отвел взгляд первым, и Санди тихонько вздохнула.
— Ох и застраивается Макат! — заговорил старик через некоторое время. — У вокзала все перекопано, огорожено. Пока доберешься до дома — семь потов… Того и гляди перевернется воз и засядешь на целый день.
Санди выслушала молча, глядя куда-то в степь, кивнула снова. Невозможно было понять: довольна ли она ответом Сагингали или же соглашается с какою-то своей мыслью. Резко обозначились морщинки у рта, но продолговатое с правильными чертами лицо ее по-прежнему было привлекательным.
Сагингали беспокойно провел ладонью по бородке, снял шляпу. Каждый раз по возвращении из поселка он переживает эти нелегкие минуты. Словно он виноват в том, что ее сын Наби не вернулся с войны, что все нет и нет от него вестей. И пусть Санди уже давно не спрашивает о самом главном, но он знает, что стоит за всеми ее сдержанными вопросами и недомолвками, за ровным голосом ее, за этим напряженным взглядом черных, по-молодому ясных глаз… Трудно отвечать на ее вопросы, но еще труднее, когда она молчит. И в который раз он стал думать об одном и том же: «Как можно столько лет жить ожиданием? Столько лет…»
Он бросает недовольный взгляд на Кумара, который, будто истосковавшись по работе, вытягивает воду ведро за ведром, равномерно выбрасывая вверх поочередно то правую, то левую руку; на молодую верблюдицу, жадно глотающую воду из ведра; на людей, суетящихся у колодца, занятых своими делами. И вдруг хлопает себя по колену:
— Ферму переводят на наши колодцы, уже решили! — Он поворачивается к Санди: — Хамза собирается на какое-то совещание в Гурьев, а перед этим, возможно, заглянет к нам. Стада, говорят, уже вышли из Саркуля и идут сюда. Дня через три подойдут.
Кумар, продолжая работать, рассмеялся, сверкнул глазами. Высокие брови Санди слегка вздрогнули.
— Хорошие вести, — заметила она и, мягко улыбаясь, забрала под платок седую прядку волос. — Надо было с этого и начинать, Саке… Кумар, ты слышишь? Ферму переводят из соседнего района к нам.
— Слышу, — подал тот голос. — Умный бы за такую весть собрал суюнши[30] со всего аула.
— Я отвечал на твои вопросы, — сказал Сагингали Санди. — Знаешь, страшно устал в эту поездку. — Опершись руками о землю, он откинулся всем телом назад. Его плечи приподнялись, стали уже, и он словно превратился в маленького, счастливого игрушечного человечка, который, свершив важное и трудное дело, уже не скрывает своей усталости. И Санди снова улыбнулась, благодарно и грустно.
Аул Шенгельды насчитывал всего два десятка юрт и столько же глинобитных мазанок, расположенных широким полукругом вперемежку и несколько поодаль от колодцев. Здесь жили в основном люди преклонного возраста: старики, долгие годы проработавшие на нефтепромыслах Маката и теперь ушедшие на отдых, и степняки, проведшие всю жизнь на колодцах. В Макате нелегко держать скот — кругом такыры, солончаки, пыль. И старики жили на колодцах постоянно, лишь на зиму
