На размет ли лежат ручки у добра молодца,
Насквозь-то ребрышек трава-мурава проросла,
По ретивому по сердечку
Змея лютая проползла,
Как под тою под березой гусарик убитый,
Он убитый, не убитый, кисеей прикрытый,
Что под тою кисеею, канвой голубою…
Огненные лучи струились сквозь ресницы. И сквозь искрящуюся туманную сетку есаул увидел, как под его неслышную песню заворочался его лучший казак Степан, рыгнул, встал и направился к выходу. Набрал полный ковш воды из ведра и стал жадно пить. Натужно вздохнул, оставшуюся воду плеснул себе в лицо, отер ладонью. Потом огляделся, увидел спящую Зауреш и, воровато нагнувшись, стал тихонько пробираться к ней. В какой-то миг он машинально взглянул в сторону есаула, но не заметил медленно поднимающуюся руку.
Приходили ко гусару молодые воины,
Кисеечку открывали, в лицо признавали,
Лицо в лицо признавали:
— Ты восстань, восстань, гусарик,
Наши кони вороные во поле кочуют…
Обойдя Пахома, казак заходил с другой стороны очага, и, когда дошел до постели и остановился, напряженно наклонившись над Зауреш, мушка пришлась точно в середину лба.
Грохнул выстрел.
Ошалело вскочил Пахом.
Оттолкнув завалившегося на нее казака, Зауреш бросилась навстречу сыну, прижала его к груди.
— Ваше благородие?! Очнитесь!..
Пахом подбежал к есаулу и отпрянул, увидев рядом дымящийся револьвер. Рука есаула бессильно лежала на кошме. Он растерянно оглянулся, увидел Степана и рванулся к нему. Приподнял, перевернул вверх лицом — Окровавленная голова Степана безжизненно повисла на его локте.
— Что же это? — Он с тупым страхом уставился на Зауреш. — Кто?.. — Потом повернулся на торь, где лежало распростершееся тело офицера. — Ваше благородие — вы?!
Оставив труп, Пахом снова приблизился к есаулу. Дотронулся ладонью до его лица и отдернул руку.
— Что же это, а? — Губы парня задрожали. — Как же я?..
Он схватил карабин, тут же бросил его и заплакал навзрыд.
Зауреш с сыном стояли у дальней стены и наблюдали за ним. Когда казак умолк, снаружи, словно в ответ, послышался торжествующий гул. Из Акшатау спешил буран. Казак заплакал опять, подняв лицо к потолку и раскачиваясь из стороны в сторону.
— Замолчи! — закричала на него Зауреш. — Что ты скулишь?..
Казак притих, словно только и ждал ее голоса, и покорно посмотрел на нее.
— Это были белые? — с дрожью в голосе справился Даурен.
— Да, сын.
— Что же ты скрыла от меня? — В голосе его прозвучала горечь. — Что же ты не сказала сразу?
— Подожди-ка! — перебила его Зауреш. — Ты слышишь?
Даурен прислушался. Знакомый гул и шелест ветра о стены. На них, наверное, образовались длинные углубления от ветров, подумал он вдруг. Весной надо обязательно заделать зализы, иначе начнет крошиться кирпич. Его крепость стояла прочно, шел буран, и впереди было много испытаний.
— Ты слышишь? — спросила Зауреш.
— Что, мама?
— Как будто голос… Голос Дарии. А вдруг она выздоровела и едет домой? — Она обняла сына и, чтобы он не заметил ее обмана, отвела повлажневшие глаза в сторону. — Весной ей нужна будет чистая колодезная вода…
— Вырою колодец, — сказал Даурен.
Порыв ветра ударил о стены.
Невысоко висел черный жаворонок и, приветствуя рождение мудрости, сыпал на землю короткие серебристые трели. По солончакам, с хрустом пробивая копытами льдистую корку, пробиралось стадо длиннорогих сайгаков. Вожак, не опасаясь старой женщины, вел стадо на водопой. Издалека донесся гул поезда, и Зауреш пришла в себя.
— Джигиты, — определила она. — Уносятся вдаль. Лето ли, зима ли, им все равно. Все равно… Мой Даурен не вернулся из боя. А золотоволосая все бежит.
Она посмотрела на юг, туда, где лежали пески Тайсойгана, способные продлить жизнь старым людям. Горячий ветер плыл над землей и пахло не песками, а белой солью ближних озер.
— Бабушка! — раздалось чуть ли не над самым ее ухом.
Зауреш вздрогнула.
— А! A-а, это ты, доченька!
Пылало солнце, и невдалеке, почти на самом гребне холма, стояла знакомая желтая «Волга».
— Вы же перегрелись! Разве так можно?
Зауреш не сдвинулась с места.
— Поедемте домой.
— А ты сделаешь мне ложе из песка?
— Конечно! Мы же уже договорились, бабушка… Возьму отпуск и съезжу в Тайсойган. А сейчас поедемте домой. У меня операционный день, надо подготовиться.
— А когда ты приехала?
— Только что.
— Нет, я не об этом… — Старуха протестующе подняла руку. — Ты же должна была учиться! Многому научиться! Помнишь, как ты уезжала из Тайсойгана? Мы с Дауреном провожали тебя.
— Это же мама! — Девушка рассмеялась. — Вы говорите про маму.
— Мама! — повторила за нее старуха с упреком в голосе, и глаза ее неожиданно стали строгими. — Я сколько раз ей говорила: отыщи красного командира.
— Я об этом совсем не знала. — Сердце девушки горько сжалось. Вчера они всей семьей смотрели телевизионный фильм — пела труба, глухо вторил ей барабан и неслись по полю конники, все дальше и дальше, а позади свернул в сторону одинокий конь с упавшим на гриву командиром. — О золотом песке, слышала, вы ей говорили, а об этом… Думала, его… уже нет в живых.
— Может, я и не говорила ей об этом, — пробормотала старуха.
Внучка понимающе улыбнулась. Взяла бабушку за руку и повела к машине.
— Ты как две капли воды похожа на Дарию, — сказала старуха, вспоминая начало разговора.
Внучка согласно кивнула.
У машины Зауреш остановилась и внимательно прислушалась. Ей показалось, впереди пространство между небом и землей полно мужских голосов, и они тяжелы, словно отвесно падающий летний дождь, прижимающий синие молнии к земле.
От этих молний, говорил Сатыбалды, плавятся пески и становятся золотыми. А под ними всегда близки грунтовые воды.
ДОРОГА ТОЛЬКО ОДНА
роман
ДОЛГОЕ УТРО
Песня жаворонка разбудила ягнят. Они вскочили и тут же начали толкаться неокрепшими круглыми рожками. Взлетели, зашуршали сухие травинки. Ягнята удивленно повели глазами вокруг и бросились за убегающим ветерком. Обеспокоенно заблеяли тучные овцы, подзывая расшалившихся детенышей, но те были уже далеко, в самом конце аула.
Из серой четырехканатной юрты на краю аула вышла высокая старуха. В легком, свободного покроя платье, еще довольно подвижная для своих лет, Санди ровными шагами прошла
