В оценке советского социализма Курашвили следует штампам, которыми Маркс определял «казарменный коммунизм»: «Да, социализм был примитивным, недемократичным, негуманным, общественная собственность приобрела форму государственно-бюрократической… Должная дифференциация доходов в зависимости от реальных результатов труда не обеспечивалась и уступала место уравнительным тенденциям» [193, с. 14, 17]. Исходя из каких «объективных нормативов» даны эти оценки? Как мог примитивный проект породить Стаханова, Королева и Жукова? По каким меркам определена «негуманность»? Ведь нет же гуманности внеисторической. Гуманизм христианства на Западе привел в Реформации к учению о делении человечества на избранных и отверженных, гуманизм Просвещения породил империализм, обесценивший человеческую жизнь, гуманизм ХХ века — обернулся большой войной, а потом Вьетнамом, Ираком, Сербией. Какое расслоение общества по доходам надо считать «должным»? Без конкретной меры, примененной к большому перечню показателей, дать оценку жизнеустройству большой страны нельзя, эта оценка вырождается в идеологическое клише.
Что же до послесталинского периода, оценка Курашвили уничтожающая: «Авторитарно-бюрократический социализм — это незакономерное, исторически случайное, «приблудное» дитя советского общества. Тягчайший грех этой уродливой модели…» и т.д. [193, с. 17]. Ну как же можно было не убить этого ублюдка — вот на какую мысль наталкивает читателя эта оценка.
Все эти идеологические штампы, которые Курашвили почти буквально берет из формулировок Маркса, находятся в очевидном противоречии со всем содержанием книги. Если учесть, что В.П. Курашвили, высокообразованный человек, преданный социализму и советскому строю, все же мыслил и чувствовал в рамках этого неразрешимого противоречия, показывает, какое глубокое воздействие оказали установки Маркса на советскую интеллигенцию. Когда антисоветский проект был узаконен политически во времена Горбачева, очень у многих людей упал камень с души — противоречие было разрешено на антисоветской основе. Но для страны и народа в целом это означало «погружение в бездну».
Заключение. Зачем все это ворошить сегодня
Что же побудило к написанию этой работы сегодня?
Всякая общественная теория при переносе ее в идеологию подвергается чистке, упрощению и адаптации. Так произошло и с марксизмом, который был взят за основу советской официальной идеологии. Марксизм был адаптирован к идеалам и нормам русской культуры, а также к потребностям укрепления и развития многонационального советского государства. Для этого марксизм пришлось «очистить» от жесткого евроцентризма, а также уходящих корнями в Ветхий Завет и протестантизм представлений об избранных и отвергнутых народах. А поскольку рассуждения Маркса и Энгельса на эти темы были связаны конкретно с крайне отрицательным отношением к славянам, русским и «азиатам», то из «советского марксизма» пришлось изъять весь пласт марксистской доктрины народов .
Мы получили в качестве интеллектуального инструмента деформированный, в важном смысле выхолощенный марксизм. Вероятно, для первой половины советского периода это было меньшим злом, но злом достаточным, чтобы резко ослабить советское общество в послевоенный период. Мы перестали понимать действия Запада в его холодной войне против СССР.
Эффект от рассмотренных выше трудов Маркса и Энгельса был в советское время незаметен — мало кто в СССР читал полное собрание сочинений. Но часть интеллектуальной политической элиты, из которой выросли кадры перестройки, читала Маркса и Энгельса очень внимательно.
Поколение стариков «знало общество, в котором мы живем» — не из учебников марксизма, а из личного опыта. Это знание было неявным, неписаным, но оно было им настолько близко и понятно, что казалось очевидным и неустранимым. Систематизировать и «записать» его казалось ненужным — и оно стало недоступным. Новое поколение номенклатуры уже не было детьми общинных крестьян, носителей и творцов советского проекта. Это уже были дети интеллигенции.
Но и те, кто рекрутировался через комсомол из рабочих и крестьян, воспитывался в школе, вузе, а некоторые в партийных школах и академиях так, что марксизм вытеснил у них то неявное знание, которое они еще могли получить в семье. В.В. Розанов сказал, что российскую монархию убила русская литература. Это гипербола, но в ней есть зерно истины. По аналогии можно сказать, что СССР убила Академия общественных наук при ЦК КПСС и сеть ее партийных школ.
Вот, в 50-е годы на философском факультете МГУ вместе учились Мамардашвили, Зиновьев, Грушин, Щедровицкий, Левада. Теперь об этой когорте пишут: «Общим для талантливых молодых философов была смелая цель — вернуться к подлинному Марксу» [194]. Что же могла обнаружить у «подлинного Маркса» эта талантливая верхушка наших философов? Жесткий евроцентризм, крайнюю русофобию, доказательство «неправильности» всего советского жизнеустройства и отрицание «грубого уравнительного коммунизма» как реакционного выкидыша цивилизации, тупиковой ветви исторического развития. А также смелую мысль, делящую народы на прогрессивные западные и реакционные славянские.
Сталинское руководство, не имея возможности отцепиться от марксизма, спрятало от советского общества все эти идеи, сфабриковав для внутреннего пользования вульгарную, очищенную версию марксизма. Но уже к 60-м годам талантливые философы, «вернувшиеся» к Марксу, раскопали все эти антисоветские заряды и запустили их в умы трудовой советской интеллигенции. Начиная с 60-х годов ХХ века и в самом СССР нарос новый слой таких образованных марксистов, они посчитали советский строй неприемлемым искажением и профанацией марксизма — и стали готовить свой антисоветский проект , который и осуществили при поддержке «прогрессивных народов Запада».
В формулы марксизма антисоветская часть нашей элиты «подставила» в качестве реакционного народа, который прогрессивные нации имеют право стереть с лица земли, советский народ . Его и было решено демонтировать, освобождая жизненное пространство и ресурсы для цивилизации. Мы же, если не вникнем в те свойства методологии Энгельса, которые послужили интеллектуальным инструментом для антисоветских сил, не выберемся из этой ловушки.
В какой мере труды Маркса и Энгельса середины ХIХ века ответственны за то, что поколения партийной элиты СССР середины ХХ века собирали все интеллектуальные средства, помогающие им в их антисоветском проекте? Если бы инструменты, изготовленные Марксом и Энгельсом, остались втуне, они нас сейчас не интересовали бы. Но поскольку они работают и сегодня, надо их изучать, а роль в этом лично Маркса и Энгельса никакого значения не имеет.
Дж.-М. Кейнс, один из крупных мыслителей ХХ века, сказал: «Идеи экономистов и политических философов, правы они или нет, гораздо более могущественны, чем это обычно осознается. На самом деле вряд ли миром правит что-либо еще. Прагматики, которые верят в свою свободу от интеллектуального влияния, являются обычно рабами нескольких усопших экономистов».
Значит, мы должны знать, в какую сторону толкают мир те идеи «нескольких усопших экономистов политических философов», о которых говорилось выше. При подготовке этой работы не имело существенного значения возмущение тем высокомерием, с которым Энгельс высказывался о множестве народов, а также его русофобией. Дело прошлое, обижаться на такие вещи глупо, никто не стал бы из-за этого корпеть над книгами и сочинять тексты.
Выше говорилось о том, как высоко оценивал А. Грамши роль присущего марксизму механистического детерминизма в придании оптимизма трудящимся в их борьбе против угнетения. Но затем он выдвинул прямо касающуюся нас мысль о том, что после завоевания власти тот же самый фатализм истмата начинает играть принципиально негативную роль. Грамши продолжает: «Но когда «подчиненный» становится руководителем и берет на себя ответственность за массовую экономическую деятельность, то этот механизм становится в определенном смысле громадной опасностью… Фатализм является не чем иным, как личиной слабости для активной и реальной воли. Вот почему надлежит всегда развенчивать бессмысленность механистического детерминизма, который, будучи объясним как наивная философия массы, и лишь как таковой представляющий элемент внутренней силы, с возведением его в ранг осознанной и последовательной философии со стороны интеллигенции становится причиной пассивности, дурацкого самодовольства» [4, с. 54-55].
И Грамши записал в «Тюремных тетрадях» такое замечание: «Что касается исторической роли, которую сыграла фаталистическая концепция философии практики, то можно было бы воздать ей заупокойную хвалу, отметив ее полезность для определенного исторического периода, но именно поэтому утверждая необходимость похоронить ее со всеми почестями, подобающими случаю» [4, с. 60].[53]
