— Учитель, вы же знаете, что подобные истории чаще всего оказываются измышлениями праздных литераторов. Их можно рассматривать лишь как фантазии и не стоит воспринимать всерьез.
Он уже поднялся с дивана и явно старался укрепиться духом, как воин, готовый устремиться на поле брани.
— Решение принято, так что хватит об этом.
— Учитель, это очень серьезное решение, не следует ли вам обсудить его с моей тещей?
Он холодно взглянул на меня:
— Она уже не имеет ко мне никакого отношения.
Словно отходя ко сну, он снял часы и очки и направился к входной двери, без тени колебания открыл ее и так же решительно захлопнул за собой. Нас разделяли только тонкие доски, но мы оказались в разных мирах. Когда он открыл дверь, вместе с влажным воздухом дождливого вечера в дом ворвались звуки ветра, дождя и грома, а когда дверь закрылась, они тут же стихли. Я недвижно стоял и слушал, как становится все тише, удаляясь, шарканье его домашних тапочек по песку. Вскоре не стало слышно и этого. С его уходом в гостиной образовалась зияющая пустота. И хотя посреди комнаты стоял я, высокий и здоровенный, было такое ощущение, что я не человек и значу даже меньше, чем бетонный столб. Все произошло так внезапно, словно привиделось. Но это была не иллюзия. Наручные часы на чайном столике еще хранят его тепло, на диване валяются вперемешку мои ксерокопии, на столе застыли бутылка вина и рюмка, которые он так нежно ласкал. Гудит лампа дневного света, тикают старомодные часы на стене. Через дверь спальни было слышно, как теща — наверняка она лежит ничком на кровати, уткнувшись в сложенные перед собой руки, — хлюпает носом и ртом, как деревенская баба, втягивающая в себя горячую жидкую рисовую кашу.
После долгого размышления я решил, что нужно ей всё рассказать. Сначала я попробовал приоткрыть дверь, потом решительно заколотил в нее. В перерывах между стуком доносились ее всхлипывания, которые вскоре перешли в рыдания и сморкание. Во что она, интересно, сморкается? Этот абсолютно бессмысленный вопрос вертелся в голове, подобно назойливой мухе. Я понимал: она наверняка знает, что произошло, но все же проговорил абсолютно неестественным тоном:
— Он ушел… Сказал, в горы Байюаньлин… На поиски Обезьяньего вина…
Она снова высморкалась. Во что она все-таки сморкается? Рыдания прекратились, донеслось еле слышное шуршание; я словно видел, как она поднялась с кровати и стоит, тупо уставившись на дверь, а может, на стену, где висит их свадебная фотография в резной деревянной рамке. Я всегда ею любовался, потому что она похожа на изображение предков, передаваемое из поколения в поколение. Тесть на ней еще молодой и красивый: поднятые уголки губ выдают веселый и живой нрав, волосы разделены на пробор, белая полоска которого, похожая на шрам от острого ножа, делит голову пополам. Он склонился набок, его острый подбородок сантиметрах в трех от гладко причесанных волос тещи символизирует и власть супруга, и его любовь. И под бременем этой власти и любви ее лицо — густые брови, вздорный носик и четкая, жизнеутверждающая линия рта — светилось счастьем. Она напоминала симпатичного юношу в женском платье. В чертах лица еще угадывалась принадлежность к роду собирателей ласточкиных гнезд — людей, не боявшихся трудностей и высоких скал, и это составляло резкий контраст с ее теперешней чувственной и нежной красотой в духе Ян-гуйфэй. Как ей удалось стать такой? И почему дочь у них столь уродлива, просто позор для всего китайского народа! Мать — статуэтка из слоновой кости, а дочь — глиняная поделка. Рано или поздно я несомненно найду ответ на этот вопрос. Стекло на рамке давно не протирали, и неизвестно откуда взявшиеся пауки сплели на ней изящные сети, на которых тонким слоем лежала сероватая пыль. О чем думала теща, глядя на эту историческую реликвию? Вспоминала ли минувшие счастливые дни? Но я не ведал, были ли они у них вообще. По моим представлениям, муж с женой, прожившие вместе несколько десятилетий, должны быть людьми спокойными, умеющими сдерживать свои чувства. И счастье — если они его испытали — у них какое-то сумеречное, неспешное, неопределенное, с привкусом горечи, густое и липкое, как мутный осадок на дне винного чана. Другое дело те, кто разводится через три дня после свадьбы: это горячие красногривые скакуны, это бушующее пламя эмоций, зарево которого способно осветить весь мир вокруг и опалять жаром, пока не потечет жир. Это жгучее полуденное солнце, тропический шторм, острый как бритва меч, крепкое вино, яркая живопись плотными мазками. Такие браки составляют духовное богатство человечества. А те, о которых упоминалось выше, превратившиеся в вязкий ил, парализуют душевные силы человека и тормозят процесс исторического развития. Поэтому я отказался от своих давешних предположений: глядя на старую фотографию, теща не вспоминала дни минувшего счастья, а вероятнее всего перебирала в памяти качества мужа, вызывавшие у нее отвращение. Вскоре события покажут, что моя догадка была верна.
Я снова постучал в дверь:
— Как, по-вашему, нам следует поступить? Постараться вернуть его или поставить в известность руководство Академии?
Она на минуту смолкла. Не слышно было даже ее дыхания, и я забеспокоился. А потом она вдруг зашлась в пронзительном крике. Такой звук мог вылетать лишь из широко открытого рта, подобного срезу бамбука мосо,[183] и это никак не соответствовало ни ее возрасту, ни телосложению, ни свойственной ей элегантности. Этот контраст заставил ужаснуться. Я боялся, что, приняв всё так близко к сердцу, она может голышом, как жареная лебедушка, повеситься на одном из вбитых в стену гвоздей. На том, где висит рамка с фотографией? Или где календарь? Или где висит шляпа? Первые два слабоваты, последний и слабоват, и коротковат. Ни один не выдержит прекрасное тело тещи, эту красоту, которой не налюбуешься. Опасения мои были явно преувеличены. Но от ее неописуемого вопля я действительно весь похолодел. «Только стуча в дверь, можно заставить ее замолчать».
Я не просто стучал, я пытался уговорить и вразумить ее. Она в этот момент напоминала клубок спутанной верблюжьей шерсти, который не очень-то размотаешь, и пришлось терпеливо приводить ее в чувство четким, ритмичным постукиванием и успокаивающими, как настойка «уцзяпицзю»,[184] речами. Что именно я говорил тогда? Думаю, что-то вроде того, что тесть уже много лет вынашивал желание уйти однажды вечером в горы Байюаньлин, что он готов жизнь положить за вино. Что с ней его уход никак не связан. Что вероятнее всего он найдет Обезьянье вино и тем самым сделает огромный вклад в развитие всего человечества, еще более обогатит культуру виноделия, откроет новую эру в его истории, укрепит дух народа, принесет славу стране и доставит новый источник прибыли Цзюго. Сказал также, что не забравшись в логово тигра, не добудешь тигренка. А где добудешь Обезьянье вино, как не в горах у обезьян? Еще я выразил уверенность, что тесть в конце концов вернется — с вином или без него — и будет жить с ней до старости.
— Да плевать я хотела, вернется он или нет! — взвизгнула она. — Очень надо, чтобы он вернулся! Да пусть не возвращается никогда! Хоть сдохнет в этих горах! Пусть обрастет шерстью и сам станет обезьяной!
От ее слов у меня волосы встали дыбом и прошиб холодный пот. Прежде я лишь смутно подозревал, что отношения у них не сахар и, бывает, они конфликтуют. Но я и представить себе не мог, что она ненавидит тестя больше, чем бедняки-крестьяне помещика, больше, чем рабочий класс — капиталистов. Рухнула вбивавшаяся в меня десятки лет вера в то, что «классовая ненависть весомее горы Тайшань». Это же в своем роде прекрасно, когда один человек способен до такой степени ненавидеть другого, и, несомненно, это в определенном смысле опять же вклад в копилку всего человечества. Это можно сравнить с цветком ядовитого алого мака, распустившимся в болоте человеческих чувств. Если его не трогать, не есть, он существует как одна из форм прекрасного и притягивает к себе больше, чем какой-нибудь милый и безобидный цветок.
Тут теща стала рассказывать обо всех злодеяниях тестя, и каждое ее слово было выстрадано.
— И это человек! И это мужчина! Да он уже много лет относится к вину как к женщине, именно он завел эту гнусную практику сравнивать красоту женщины с вином. Вот питие и заменило секс, и все сексуальное влечение он перенес на вино, на винные бутылки и рюмки… На самом-то деле никакая я тебе не теща, кандидат Ли. И не рожала я ни разу — разве тут родишь! А твоя жена — найденыш, я подобрала ее в мусорном баке.
Вот все и раскрылось. Я выдохнул, словно огромная тяжесть свалилась с плеч.
— Ты, кандидат, человек очень и очень неглупый. Не стал искать соринку в чужом глазу. Должно быть, давно почувствовал, что она мне не родная. Поэтому, думаю, мы с тобой можем стать близкими друзьями, и я расскажу тебе все самое сокровенное. Я женщина, а не каменный лев у ворот Гугуна[185] и не флюгер на крыше и уж тем более не какое-нибудь примитивное двуполое кишечнополостное. Мне хочется всего, чего хочется женщине, но ничего этого я не получаю… Кому есть дело до моих мучений…
