— Спасибо! — Газо убегает.
Вардо равнодушно сидит на длинной скамье. Ее бесстрастный вид бесит меня.
Зина опускает трубку и сообщает довольная:
— Через пятнадцать минут получим Тбилиси.
Все во мне клокочет. Еще пятнадцать минут, и я покажу Дали!
— Смотри не вздумай ругаться, — предупреждает Вардо, словно угадав мои мысли.
Что скажет мне Дали? Чем оправдается? Допустим, я ей — ничто, передо мной ей не совестно, а перед экспедицией? Мы ради нее на месяц позже приехали в Кубачи, целый месяц упустили. Где у нее совесть?!
— Мало ли какая у нее причина, — продолжает Вардо.
Допустим, не нужен я тебе, Дали! Прекрасно. Но почему бы не написать? Что стоило написать? Хотя бы телеграмму прислать: «Приехать не могу. Целую».
— Может, мама не отпустила ее, — бубнит Вардо.
Нет, Дали, ничего тебе не помешало! Просто бессердечная ты, черствая. Просто передумала, не захотела ехать, и все. А каково мне, тебе дела нет!
— А может, редактор не дал ей отпуска, сам знаешь, все в августе рвутся отдыхать, все к морю хотят.
Сколько раз твердил тебе, Дали: любовь (а ты помешана на этом слове!) — это прежде всего внимание, проявление огромного внимания. У тебя же ни капли внимания ко мне.
— Могла и заболеть, — оправдывает Вардо Дали.
И ты еще будешь уверять, что любишь! Это называется, по-твоему, любовью?! Любила бы, так все бросила и десятого, да, да, десятого августа была бы здесь, рядом со мной! Неужели забыла, ведь ради тебя добился я изменения маршрута экспедиции?!
— Знаю, сразу обвинишь ее в измене!
— Замолчи, Вардо! Хоть ты не изводи!
Вардо обидчива, мгновенно обижается, особенно если повысишь голос.
Снова звонит телефон.
Зина, еще не снимая трубки, говорит:
— Это Тбилиси.
Я влетаю в кабинку, хлопаю дверью, чтобы не слышали моего крика и срываю трубку.
— На алименты подала? Шиш получишь! — кричит долговязый тип. Он опять вырос на пороге почты, теперь уже пьяный.
— Нализался! Не явишься в суд — милиция силой доставит! — грозится Зина.
— Черта с два доставят!..
— Увидишь! Увидишь, что с тобой будет, пьяница! — Зина яростно бросает трубку на рычаг.
Я выхожу из кабины — связь оборвалась.
— Извините, — виновато говорит Зина, успокаиваясь.
Телефон милосердно взрывается звоном.
— Это Тбилиси! — Зина берет трубку, а я скрываюсь в кабине.
З и н а. Тбилиси… Тбилиси… Тбилиси…
И з т р у б к и. Какой еще Тбилиси?.. Откуда Тбилиси…
З и н а. Тетя Аня, это вы?! С ума можно сойти!
Я. По-моему, я уже сошел.
З и н а. Помолчи, геолог!
Т б и л и с и. Махачкала… Махачкала.
З и н а. Я — Кубачи! Тбилиси, я просила Тбилиси!
Т б и л и с и. Махачкала, говорите же, Махачкала.
М а х а ч к а л а. Слушаю, Тбилиси… Тбилиси… Алло, алло…
Т б и л и с и. Давайте абонента.
М а х а ч к а л а. Сейчас.
З и н а. Абонент на линии.
Я. Алло, Тбилиси? Тбилиси? Зина, ничего не слышно!
З и н а. Не волнуйся.
Т б и л и с и. Говорите же.
Я. Алло! Тбилиси? Редакция?
— Да, редакция.
— Это ты, Дали? — меня трясет.
— Нет. Какая Дали вам нужна?
Я называю фамилию Дали.
— Сейчас, — щебечет девушка.
Представляете?! Сидит себе преспокойно в редакции! Я тут с ума схожу, а ей хоть бы что! Пусть только подойдет к телефону!..
Страшный треск в трубке стреляет мне в ухо. За треском где-то далеко едва внятно звучит: «О Коломбина!» Голос певца все громче повторяет: «О Коломбина!» — и наконец, отчетливо слышится ариозо Арлекина. Терпение иссякает. Сердце вот-вот разорвется, не вытерпит, пока Дали подойдет к телефону.
— Алло! — нежно звучит голос Дали.
Из головы разом вылетают все заготовленные слова, я теряюсь.
— Это ты, Дали?
— Нет!
— Что?!
— Дали три дня назад ушла в отпуск, на пять дней.
Я немею.
— Алло… Алло… Что ей передать?
— Спасибо, ничего…
Я вешаю трубку.
— Все? — изумляется Зина.
— Ну что? — спрашивает Вардо. — Случилось что-нибудь?
— Нет…
Вардо понимает — расспрашивать бесполезно.
Мы выходим из почты.
— С вас пятьдесят шесть копеек! — настигает меня голос Зины.
Я возвращаюсь, оплачиваю разговор, а в голове одна мысль — в клочья разнесу палатку Дали!
…Вардо я нагнал у отвесной исполинской скалы на полпути к лагерю.
— Э-э! — кричит она.
Ответа нет.
— Э! — еще громче разносится ее голос.
Ответа нет.
— Э-э-э! — не сдается Вардо и недоуменно хлопает себя по бедрам.
Видимо, сила и тембр голоса Вардо не отвечают каким-то неведомым законам эха.
1966
ВЕРБНЫЙ КУСТ
Памяти писателя Георгия Шатберашвили
Моя тетя по отцу преподавала в нашей школе иностранные языки, а меня пыталась научить еще и русскому. Когда я приходил к ней, она говорила со мной только по-русски. Я плохо понимал ее и потому старался бывать пореже, хотя она очень радовалась мне (муж и сын ее были тогда на фронте и она жила одна).
Смелая, волевая, однажды она удивила всю нашу улицу, только о ней и говорили, диву давались, как она трех грабителей не побоялась.
А произошло все так. По соседству с нами жил одинокий хирург. Отец его тоже был хирургом. Ходил слух, что дом их полон добра, есть и золото. Хирург чуть ли не круглые сутки проводил в военном госпитале — много поступало раненых. Моя тетя, о которой я рассказываю, шла вечером мимо его дома и заметила в окне свет — кто-то чиркнул спичкой. Зная, что хозяина нет дома, она вошла в подъезд — входная дверь оказалась отпертой. Тогда она вбежала в квартиру и крикнула: «Кто тут?» Грабители кинулись наутек, но ей удалось схватить одного за руку. Тот рванулся и угодил ей локтем в грудь. Ушибленное место долго болело, но тетя моя не обращала внимания, волевая была женщина, выносливая.
Окончилась война, и в один день вернулись к ней муж и сын. Оба стали работать, а сын еще продолжал учиться в институте на вечернем отделении.
Как-то тетя зашла к нам после школы и как бы между прочим сказала:
— Хирург опухоль у меня нашел.
— Да что ты! — обомлела мама.
— С яйцо, говорит. Надо срочно удалять. Только бы сын не узнал…
— Какой ужас…
— А с тобой что? — обратилась тетя ко мне. — Ты-то почему пропустил уроки?
— Загрипповал…
Она всполошилась, спросила, чем меня лечат, есть ли лекарство.
— Он-то вылечится, а вот… — пробормотала мама.
— Ладно, ладно, — остановила ее тетя. — Завтра ложусь на операцию.
— Что ты говоришь?!
Тетя поспешила уйти, не хотела слушать сочувственных слов.
— Господи, помоги ей! — вздохнула мама.
После операции тетя какое-то время чувствовала себя хорошо, а потом слегла. Опухоль оказалась злокачественной.
Мама ходила как в воду опущенная.
Отец мой не любил навещать больных; особенно страдал при виде больных детей. Но однажды вечером мама сказала ему, отводя глаза:
— Сходи к сестре, просила зайти.
Отец тотчас вышел, хлопнув дверью. Мы с мамой последовали за ним.
Больная тихо лежала в белоснежной постели. Увидев отца, заулыбалась.
— Не забывай о моем сыне… Надеюсь на тебя…
— Брось, что за мысли… — странно непривычным тоном сказал отец.
Тетя подозвала меня к себе, протянула руку.
Я подошел. Она ласково погладила меня по голове.
Ее сына не было возле нее в тот час. Муж нервно шагал по кухне, куря папиросу за папиросой. Лицо у тети было совсем спокойное, и я не понимал, чего все тревожатся.
— Не говорите моему мальчику… — прошептала тетя и… замолкла.
— Уснула, — сказал отец и велел мне выйти.
И в этот миг в комнату вбежал ее сын. Он ошалело огляделся, словно искал помощи, и, зарыдав, уронил голову на грудь моей матери.
В ту ночь я впервые не спал дома. Мать разрешила переночевать у одноклассника.
Не помня себя бежал я к нему — сообщить о смерти, узнать, как он воспримет весть о смерти.
Товарищ мой растерялся, когда я выпалил, задыхаясь от бега и волнения:
— Тетя моя умерла!..
А мать его подошла и назидательно утешила:
— Ничего, сынок, успокойся, так уж заведено — дети растут, взрослые умирают.
Я оторопел. Такое случилось, такое, а она…
— Мать знает, что у нас останешься? — деловито спросила она затем, погладив меня по голове.
Странно, но я сразу, бессознательно уловил разницу: она совсем иначе провела рукой по моей голове, чем тетя, как-то небрежно, даже безразлично, а рука тети была ласковой, нежной. Понимаю: оба раза руку водило сердце матери, но разницу я ощутил. И тогда-то осознал, что обязан до конца дней помнить нежную, последнюю материнскую ласку, которая досталась мне, поскольку рядом не было ее сына.
