сильные маги способны подчинить чистую магию. Большинство погибает, и эта смерть, несомненно почетная, надежно защищает мир от появления бессчетного количества архимагов, владеющих огромной силой.
И вот выискался красавчик, рискнувший подчинить все четыре стихии разом. В мире можно по пальцам сосчитать покоривших две стихии. Три не покорил никто, а уж четыре и подавно. Когда все начнется, в меня полетят заклинания красного уровня. Даже первого хватит, чтобы я надежно вырубилась. Учитывая, что я болтаюсь вниз головой, бесславная кончина мне обеспечена.
А умирать не хочется. Вообще никак!
Ужас охватил внезапно. Его ледяные лапы пощекотали пятки, рассыпали холодные мурашки по лодыжкам, схватили колени, скользнули по животу и свились терновыми прутьями в груди. Знакомое жжение оказалось вообще некстати, только вспышки дара не хватало. Я пыталась его усмирить, но безуспешно. Жжение усиливалось, мне стало трудно дышать, я закашлялась и в какое-то мгновение все заволокло черным туманом. Угольная вспышка, и я в свободном полете.
— Грег!!! — завизжала, понимая, что стремительно падаю.
— Райс!!! — голос Сатхейна, возможно, вообще послышался.
В ушах свистел ветер, рев Мойры приближался, перед глазами проносилась жизнь, а потом сокрушительный удар и темнота.
Второе пробуждение было еще хуже первого: у меня раскалывалась голова. Она так раскалывалась, что было больно открыть глаза. Я застонала, но не смогла пошевелиться. Грегори поднес к моим губам флакон и приказал:
— Пей.
Губ коснулось холодное стекло, а я… доверчиво раскрыла рот и выпила что-то горькое и противное.
— Что это было, Райс?
Тяжело разлепила веки, пытаясь сфокусировать взгляд на Грегори. Он привязал меня к дереву, а сам сидел на корточках рядом и с волнением вглядывался в мое лицо.
Горько усмехнулась, ощущая боль в груди.
— Привязал, чтоб не уползла? Ну ты и мудак…
— Я испугался за тебя! — он поднял мое лицо за подбородок и бережно отвел с моего лба прядь. — Как ты выпуталась из веревок?
— А ты как меня спас?
— Я не последний маг, и сетью ветра владею виртуозно. Успел подхватить в последний момент, но мягко взять не получилось, — он погладил мою щеку и прикосновение отозвалось неприятным жжением. — Ты не должна была пострадать.
— Как ты себе это представлял?
От зелья стало легче. Похоже на сбор номер три, для экстренного восстановления организма на поле боя. Будет хорошенький откат, но часов через пять.
— Обуздать стихию нелегко, Грегори. Зачем тебе это? Ну правда, зачем?
Он тяжело опустился на землю рядом со мной и прислонился спиной к шершавому стволу. Откупорил бутылку, сделал крупный глоток, протянул мне.
— Нет, спасибо.
— Страшная, у тебя бывало, что ты стоишь на перепутье и не знаешь, какое решение принять? — он с болью посмотрел перед собой.
Солнце уже почти скрылось за горизонтом, и черный атлас неба с одной стороны серебрился звездами, а с другой еще алел. Невероятное зрелище, особенно с такой высоты и над рекой, впитывающей медово-карие лучи позднего заката.
— Я ведь не всегда был гадом. Ну, точнее, как тебе сказать? Мой отец, — он усмехнулся и потер лицо ладонью, — этот уродский ублюдок ни во что меня не ставит. У него был, есть и будет один-единственный сын — Антуан Сатхейн, а все остальное — от льеха. Что бы я ни делал, как бы ни пытался добиться родительского внимания — без толку. Пустота. Я стоял на перепутье… — он сделал еще один глоток и поджал губы, глядя в пустоту перед собой.
— Сколько тебе было?
Блин, Фацелия, нашла, что спросить!
По мне мазнули рассеянным взглядом и Грег сделал еще один крупный глоток. Кажется, покорение стихий отменяется.
— Девять, — он ткнул в меня указательным пальцем и поднял брови, начиная хмелеть. — Мне было девять. Я стоял в дверях, когда родители поздравляли Антуана с очередной победой в конкурсе боевых искусств. С какой гордостью отец смотрел на него, с каким трепетом мать его обнимала. Со мной они никогда себя так не вели. В тот момент я стоял на перепутье. Что делать? Заплакать? Я был ребенком, имел право, — шумно оправдался он, но у меня на глазах уже стояли слезы — так живо воображение нарисовало картину обделенного лаской мальчишки. — Мог ведь заплакать, да? Мог. Сказать предкам, как мне больно, как обидно, что я тоже хочу любви и внимания. Мог до конца жизни доказывать им, что я лучше Антуана. Что меня тоже есть за что любить. Соревноваться с ним. Я бы стал тогда невероятным ничтожеством, поэтому выбрал другой путь.
— Путь подонка? — вскинула бровь, усомнившись, что больше не было вариантов.
— Перестал стремиться угодить предкам, — не согласился он. — Они ждали от меня послушания? Я намерено все портил. Они хотели, чтобы я учился — я трахал служанок и сбегал с уроков. Они хотели, чтоб зарабатывал деньги? Я разбазаривал родительские кредитки.
— И чего ты этим добился?
Он посмотрел на меня так, словно не выпил только что пол бутылки алкоголя.
— Я сейчас снова на перепутье, страшная, — он сглотнул и замер, глядя на мои губы.
— Это не перепутье, Сатхейн. Это какой-то дремучий тьергхов лабиринт. Перестань вести себя как мудозвон и люди к тебе потянутся. Никто не знает, какой ты на самом деле.
Он искривил губы в довольной усмешке.
— Вот и хорошо.
— Ты думаешь, это защитит тебя от боли? Ты так ничего и не понял? Тот малыш, который отгородился от мира так ничему и не научился?
— Заткнись, иначе я тебя поцелую, — хрипло произнес он, не отрывая взгляд от моих губ.
Замолчала. Действенная угроза.
— Я тебе так противен, да?
— Ты себе противен, Грег, это куда хуже.
— Ты ведь знаешь, почему я цепляюсь к тебе, страшненькая? — он криво улыбнулся и отшвырнул полупустую бутылку.
Посмотрела на парня с сочувствием и вздохнула.
— Знаю…
Он устало откинул голову на ствол дерева и закрыл глаза. Не знаю, планировал ли он засыпать, но вырубился быстро. Идеальный вариант — снять веревки, дать Сатхейну пинка, пусть полетает и искупается. Но перед глазами теперь застыла картина недолюбленного в детстве мальчишки, который отчаянно хочет поиграть с другими ребятишками, но не знает, как к ним подойти. Он хочет почувствовать тепло любимой девушки, но боится признаться в чувствах. Боится быть отвергнутым и строит из себя подонка. Потому что так проще.
Я долго смотрела на него уснувшего — спокойного, расслабленного, беззащитного, без маски превосходства и безразличия. Солнце на прощанье коснулось его тягучими медовыми лучами и растаяло, уступив место лунному серебру.
— Ты не один, Сатхейн.
Его губы растянулись в довольной улыбке — не спал.
— Конечно не один. Потому что
