и практически не скрывала этой связи. Однажды они явились домой в пять утра. Увидев, что Чехов не спит, Ольга произнесла: «Ты не ложился, дуся? Тебе вредно». И вышла из комнаты, шурша атласными юбками. Антон Павлович посмотрел на сестру и сказал: «Умирать пора».
Умер он в немецком городе Баденвайлере. Поехал в Германию лечиться. Книппер отправилась с ним и, чтобы не терять времени, поставила себе зубы. Стоматология в Германии была лучше, чем в России. Как и теперь.
Я усматриваю в этом поступке равнодушие к Чехову. Если бы Книппер его любила, не могла бы ни о чем больше думать. Умирает любимый человек. Какие зубы?
Книппер, видимо, привыкла к мысли о скорой смерти мужа, и они с Немировичем просто ждали финала.
По воспоминаниям недоброжелателей, Немирович был бездарный и пустой, как орех. А Чехов, даже умирающий, – это Моцарт.
Умирая, он произнес: «Их штербе». В переводе с немецкого: «Я умираю». Кто-то из биографов Чехова предположил: Чехов произнес, обращаясь к жене: «Ты стерва».
Это, конечно, неправда. Чехов был деликатным человеком и не мог позволить себе ничего подобного. Но биограф, видимо, не любил Книппер, и это можно понять.
Гроб Чехова везли из Германии по железной дороге в вагоне из-под устриц.
Критика усматривала в этом пошлость. Дескать, Чехов всю жизнь боролся с пошлостью и вот сам стал жертвой пошлости: вагон из-под устриц. Я считаю, что это суждение – глупость. Везли не Чехова, а его тело. А тело нуждается в холоде, равно как и устрицы.
Чехов писал в письме своему брату: «Хорош божий свет. Одно только нехорошо – мы. Как мало в нас справедливости и смирения. Вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет… Работать надо… Главное – надо быть справедливым, а остальное все приложится».
Чехов всю жизнь выдавливал из себя раба, контролировал, воспитывал себя и в конце концов стал тем же, что и его герои – доктор Астров, дядя Ваня, Гуров из «Дамы с собачкой». Эти люди благородны, сдержанны. Астров бережет лес, Гуров впервые познает глубокое чувство. Для меня высшая похвала артисту и человеку – чеховский герой.
Станислав Любшин – чеховский герой, Алексей Баталов – чеховский герой, а Никита Михалков – нет. Никита Михалков щедро одарен природой, но он царь горы, Карабас-Барабас, хозяин жизни. А Чехов – совсем другой. Он и умер в середине жизни. Но как много он успел. В сущности, он успел ВСЁ. Он передал в мир месседж своей индивидуальности, подарил миру свое имя-отчество – Антон Павлович.
Чехов – мой мастер. Я у него училась и учусь до сих пор. Многие чеховские выражения вошли в мою повседневность. Например:
«Если бы Каштанка была человеком, она подумала бы: “Нет, так жить невозможно, лучше застрелиться”» («Каштанка»).
Я говорю это в тех случаях, когда мне что-нибудь активно не нравится.
«Ешьте, мамаша, не сумлевайтесь…» (рассказ «В овраге»).
Я говорю это гостям за обеденным столом.
«Уехали, уехали…»
Я произношу это в том случае, когда гости разошлись.
«Морщится, как кошка, которая с голоду ест огурцы на огороде».
«Просили тебя нюхать?»
Я не помню название рассказа, там кошка вскочила на стол и обнюхала всю колбасу. Хозяин заметил: «Просили тебя нюхать?» Казалось бы, ничего смешного, но сколько здесь чеховского…
«В человеке все должно быть прекрасно: лицо, и одежда, и душа, и мысли» – это стало классикой.
Мое поколение росло в эпоху дефицита. Ничего из одежды нельзя купить. Появился термин «достать». Достать – это результат усилий: куда-то побежать, успеть, протолкаться, встать на цыпочки, дотянуться и достать.
Идеологии было выгодно осуждать красивую одежду. Красивая одежда значила легкомыслие, доступность. А одежда для человека – составляющая достоинства. Дурная одежда унижает.
Сейчас, в наши дни, люди стали одеваться ярко. Пусть недорого (турецкий ширпотреб), но весело. По улицам идет разноцветная толпа, это радует глаз. А раньше – все в сером, как стада крыс.
И правительство наше сидело с напряженными, угрюмыми лицами, как будто у них в заднице кактус.
Сейчас наше правительство – относительно молодые люди, хорошо подстриженные и в очень дорогих костюмах от Версаче или еще круче.
Я не берусь давать оценку, хорошо это, плохо или никак. Для меня важнее: читают они Чехова или нет? Входит ли Чехов в их набор ценностей?
Я делю людей на своих и чужих. Те, кто любит Чехова, – мои. А с чужими мне не интересно.
Я продолжаю учиться у Чехова писательскому мастерству. Чехов – писатель сдержанный, аскетичный. Он никогда не педалирует ни радость, ни горе.
Например, рассказ «В овраге». Молодая Липа несет из больницы своего умершего ребенка. Что может быть трагичнее? Ей повстречался старик. Вот их диалог:
«– И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?
– А кто ж его знает? Всего знать нельзя, зачем да как. Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способна, – так и человеку положено знать не все, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает… Твое горе с полгоря. Жизнь долгая, – будет еще и хорошего и дурного, всего будет…»
Чехов поднимается над частной трагедией. Человек – часть природы, только и всего. Многие ученые, подходя к концу жизни, вдруг прозревают в понимании того, что они ничего не знают.
Довлатов пишет, что у покойников лица как бы выражают: «Ах, так вот оно как…» Умершие как бы видят всю картину целиком, всю молекулу жизни и смерти. При жизни человеку не дано знать все до конца. А после смерти открывается секрет.
Чехов – врач. Он полагает, что и после смерти ничего не открывается. Писатель остается в своих книгах, а простой человек в своих детях. И другого бессмертия нет.
Философ Зиновьев сказал: «Мои книги – вот он я. А мое тело – это явление временное».
Англичанин Дональд Рейфилд написал подробнейшую биографию Чехова. Странно, что это сделал англичанин, а не русский чеховед.
У Рейфилда Чехов представлен отнюдь не как идеал человека. Ничто человеческое ему не чуждо. Он – довольно частый посетитель публичных домов. Но и эта сфера жизни отражена в его рассказах. Любая среда – не что иное, как материал для творческой обработки.
Каждый берет из Чехова то, что ему близко. Я беру уроки его
