— Слабый и трусливый! — раздался вдруг суровый голос. — Зачем ты вмешиваешься в игру судьбы? Кто ты, сын гетеры, что берешься быть судьей народов и царей?
— Оставь свои нравоучения для здешних глупцов, — вспылил Филипп. — Я просил узнать о моем родственнике, молодом купце, ведущем тяжбу за наследство…
— Кровь отца не принесет счастья сыну, но твой замысел удастся, — ответила жрица. — А счастья тебе не видать, близко, близко, но — нет…
— Благодарю тебя, — Филипп встал. — Скажи твоим будущим любовникам, что ты встретила скифа, не жаждущего вашего счастья.
— Пойдешь искать Истину?
— Не беспокойся, давно нашел. Она в победе созидателей-творцов над тунеядцами и евнухами духа!
— Бедный ослик! Не сломай спины под тяжестью чужих истин, — усмехнулась жрица.
III
В фамильном склепе Антониев прибавилась урна с прахом юной весталки. Девушку хоронил весь Рим. Негодовали на трусость и бездеятельность Сената. Себялюбие отцов отечества сделало возможным это святотатство.
Шепотом рассказывали, что варвары пытались осквернить весталку, но богиня не допустила, и тогда Антонию подвергли жутким пыткам, чтоб выведать от нее военные тайны. Но истая квиритка не выдала Рима.
Матери и братьям героини выражали сочувствие. Незнакомые женщины приносили на могилу Антонии цветы. Юноши клялись отомстить. Дело шло не о семейном горе Антониев, а о позоре всего Рима, не сберегшего свою жрицу.
Цезарь всенародно обнимал и утешал Антония. Пусть мужается! Быстрой местью брат несчастной не воскресит мученицы, но покажет варварам, как похищать квириток!
…Приготовления к карательной экспедиции шли очень быстро, но, измученный скорбью, сжигаемый нетерпением, сам флотоводец неожиданно слег перед отплытием. Мечась в лихорадке, Антоний призвал к себе своего друга и побратима Куриона: и, сняв с руки кольцо флотоводца, передал ему командование.
— Отомсти, — умолял он.
Но блестящий оратор, гроза народных сходок, Курион на море был беспомощен, как цыпленок, брошенный в воду.
Вначале вымуштрованные моряки Антония почти не нуждались в указаниях: дело шло о привычных маневрах. Им удалось оцепить острова Эгейского моря. Отдельные кормчие не раз вступали в поединок с биремами Олимпия и побеждали. Наладились отчасти и коммуникации с Азией: занятые обороной архипелага, пираты не могли, как прежде, безраздельно властвовать над всем морем.
Но больших успехов у римлян все-таки не было: Куриону для развертывания морских сражений не хватало ни опыта, ни таланта флотоводца, к тому же морские ласточки постоянно ускользали у него из-под носа.
Помня наставления Антония и вытеснив пиратов с архипелага, Курион решил одним ударом покончить с Киликией. Он привел колонну трирем к вражеским берегам, запер гавань и решил взять Олимпия измором.
Две или три биремы пробовали прорваться, но тут же были потоплены.
Римские моряки железными баграми сорвали протянутые меж подводных камней цепи, и триремы сплошной стеной двинулись в глубь бухты. Численный перевес был на стороне Олимпия, но на узком пространстве он не мог бросить в бой даже половину своих бирем.
Флот пиратов казался уже обреченным. Олимпий распорядился затопить все суда и заградить трупами потопленных кораблей путь к берегу.
Поседевшие на море пираты медленно, сносили с родных бирем снасти, оружие, свои пожитки… Лица моряков были угрюмы и скорбны. Для каждого его бирема давно стала живым существом, родным и близким.
Гарм отказался расстаться со своим судном. Он просил владыку Морей повременить с потоплением флота.
Олимпий, тяжело дыша, махнул рукой…
— Это все из-за тебя! Надо было вернуть девчонку…
— Нас обманули, и потом… Не все ли равно? Рано или поздно… — Гарм минуту помолчал. — Я что-то надумал, владыка. — Он потрогал коралловую подвеску в ухе, нажал замочек и, сняв, протянул ее вождю пиратов. — Возьми на намять…
Олимпий недоуменно и горестно посмотрел на Гарма.
— Да хранит тебя Посейдон, что ты надумал?
— Вели, владыка, готовить биремы к бою. Крепите паруса. Придется нам погоняться за их триремами.
Широкие брови Олимпия взметнулись.
— Ты в уме?
— Да! — Гарм стоял твердо, по-моряцки широко расставив ноги. — Сделай, владыка, как я сказал, — с неожиданной мягкостью добавил он. — Мои люди пойдут на это.
Старые гелиоты, прошедшие с Гармом долгий путь от сирийских каменоломен, вольных лесов Ливана, те, что бок о бок сражались с ним в отрядах Аридема, молча выслушали своего главаря и так же молча понесли в трюм своей красавицы биремы сухой хворост, покатили бочки со смолой. Гарм встал у руля. Береговой ветер надул поднятые паруса. Белые, тугие, они понесли гелиотов навстречу римской флотилии. Испуганными, изумленными взглядами провожали пираты смельчаков.
И вдруг столб огня вспыхнул над лазурью моря. Загорелась бирема Гарма. Огромной огненной птицей ринулась она на флотилию Куриона. Ветер кидал клочья пламени на триремы. Занимались тугие просмоленные канаты, паруса, снасти… Суетясь и выкрикивая проклятия, римляне бросились тушить занявшиеся суда. Другие, еще не пострадавшие, в ужасе стали уходить от мчавшегося на них живого факела, поворачивали триремы, ломали строй, сталкивались и врезывались в борта друг, друга.
Пылающий корабль направляла твердая рука. Рассыпая искры, он устремился на центр римской эскадры. А за ним огневеющим флагманом, разбросавшись широким веером, розовые от бликов пожара, помчались морские ласточки. Пираты с палуб забрасывали триремы амфорами с горючей зловонной смесью. Падая на палубу, амфоры разбивались, и в клубах удушающего дыма вставало пляшущее пламя.
Вырвавшись на простор открытого моря, пираты перехватывали поврежденные триремы и добивали их. Курион, рыдая, рвал опаленные кудри. Половина его кораблей лежала на дне. Пираты ликовали. Но это была их последняя победа…
IV
Двое юношей, владыка Парфии и его шурин, прохаживались по галерее, обвитой виноградными лозами.
— Будить мысль, поощрять труд, защищать родину от ига чужеземцев — вот три высокие цели правителя! — Артаваз остановился и с жаром прочертил руками воздух.
Невеселая скептическая усмешка на лине Фраата не поощряла к духовным излияниям. Пылкого, увлекающегося Артаваза часто раздражала вялость зятя, но сейчас, захваченный своими мыслями, он не замечал этого. Гонец прервал его речь.
— Ты? — Перед Артавазом стоял Филипп. — Письмо от Гипсикратии? — Он быстро пробежал первые строки и недружелюбно взглянул на гонца. — Почему она послала именно тебя? Не побоялась ради своего спасения подвергнуть лучшего друга… всем опасностям пути?
— У Митридата не осталось больше верных слуг. Читай до конца, — устало отозвался Филипп.
Артаваз углубился в чтение.
— Мама! — Он со стоном закрыл руками лицо. — Отец отравил ее! Не верю! Не верю! Нет, верю! Сердце говорило. Сердце говорило. Где Шушико? Брат, пойдем к ней! Гонец пусть следует за нами.
Узкая узорная дверца вела в женскую половину дворца. Между купами роз бил фонтан. На ковре, возле водоема, отдыхала Шушико, рядом с ней сидели обе ее золовки, парфянские царевны, тонкие, гибкие, с осиными талиями и целым ливнем разбросанных по плечам мелких косичек.
Артаваз подбежал к сестре и упал перед нею на колени. Глухие клокочущие рыдания не давали ему говорить. Шушико прижала его голову к груди и испуганно посмотрела на мужа. Фраат положил руку на ее волосы.
— Царица Кассандра покинула нас.
— Отравили! — дико прокричал Артаваз. — Тигран!
— Неправда! — Шушико перевела глаза на Филиппа. — Как ты смеешь?! Кто тебя послал?!
— Подруга Митридата-Солнца.
— Не верю! Мой родной, это страшная ложь! Из зависти и честолюбия эта злая женщина ранит твою душу, хочет сделать тебя оружием своей мести. Не верю! Не верю!
— Вся Армения потрясена злодеянием Тиграна, — вмешался Филипп.
— Неправда, неправда! — Шушико крепче обхватила голову брата. — Не верю! Не верю! Родной мой! — По щекам ее покатились крупные слезы.
— Брат мой! Молю! Дай мне твоих воинов, — Артаваз вырвался из объятий сестры. — Сегодня отравили мою мать, завтра уничтожат Митридата, послезавтра царь Армении Тигран, да будет он проклят, укажет путь Помпею в твою столицу.
— Мы выступим, — медленно проговорил Фраат, — но путь наш будет долгим. Из Армении парфянские войска пойдут дальше. Мы дадим отпор Риму на всех путях.
— Любимый мой! — Шушико, рыдая, бросилась к мужу. — Артаваз лишился разума, не давай ему своих воинов!
— Блюди пристойность, — строго прервал Фраат, подавая ей покрывало, сброшенное в порыве отчаяния. — Завтра мы выступаем.
