– О, художница Надя из Чернигова! – услышала она. – Проходи, Надя, садись.
– Я платья принесла, Эмилия Яковлевна, – сказала Надя, заметив наконец хозяйку.
Эмилия сидела рядом с гитаристом и, разумеется, курила, стряхивая пепел в медную пепельницу. Она была в черных брюках и в переливчатой красной блузке. В другой раз Надя, может быть, удивилась бы, что не очень молодая женщина носит брюки – в Чернигове вообще невозможно было увидеть женщину в брюках, – но сейчас ей было не до того. Тем более что Эмилии был очень к лицу этот необычный наряд. Во всем ее облике чувствовалось то же особенное, непринужденное изящество, что и вчера, когда она примеряла вечернее платье.
– Ну, положи там куда-нибудь, – сказала Эмилия Яковлевна. – Я потом примерю, сейчас, сама видишь, некогда нам.
Она произнесла это таким уморительно-серьезным тоном и так убедительно приподняла рюмку с водкой, что Надя улыбнулась. Наверное, именно на такую реакцию Эмилия рассчитывала – и едва заметно улыбнулась тоже.
– Да садись же, Надя! – повторила она.
Куда садиться, было совершенно непонятно: все сидячие места были заняты. Один из молодых людей встал с ручки кресла и любезно предложил:
– А вот сюда, на жердочку! – А сам сел на пол, скрестив ноги по-турецки.
Надя засмеялась и присела «на жердочку». Ее охватило то состояние, которое она впервые ощутила вчера, когда Эмилия рассказывала о поездке в Канн, стоя на столе. Надя вдруг почувствовала, как сами собою улетучиваются уныние, и тоска, и тревога… Ей так хорошо было сидеть в этой тесной комнатке, как будто она провела здесь много дней и давным-давно была своей.
Кажется, что-то похожее ощущали и все остальные гости. Впрочем, скорее всего они-то и в самом деле были здесь своими.
– Надя? – переспросил человек с гитарой и тут же пропел: – Ах, Надя, Наденька, мне за двугривенный в любую сторону твоей души!
– Сначала, Булат, сначала! – раздались голоса. – Что это ты с середины поешь?
– Да я, может быть, специально для красивой девушки пою, – засмеялся он. – А вы сразу – концертное исполнение!
Тут только Надя наконец узнала гитариста – и почувствовала, как рот у нее сам собою открывается от изумления. Ну конечно, она его видела! Только, ясное дело, не живьем, а по телевизору: когда показывали какой-то поэтический вечер, на котором он пел свои песни, а огромный зал слушал, застыв.
Песни его Надя тем более не раз слышала на хрипящих и шипящих магнитофонных лентах – и, как все ее друзья, готова была слушать их часами… Но что она увидит Булата Окуджаву наяву, да еще так близко, да еще он специально для нее споет строчки из своей знаменитой песенки про Наденьку, – это ей и во сне бы не приснилось!
– Спой, Булат, не отлынивай, – попросила и Эмилия Яковлевна. – Потом Петя попоет, а ты спокойно выпьешь водки. Правда, Петя?
Она бросила королевский взгляд на сидящего по-турецки парня, и он с готовностью кивнул.
– Ну хорошо, – согласился Булат – и запел…
Надя слушала его глубокий, чем-то едва уловимым и неназываемым тревожащий душу голос, и ей казалось, что именно к ней обращены слова песни, которую она ведь и раньше слышала много раз… Что именно о ней написаны строчки: «Ах, Надя, Наденька, мы были б счастливы! Куда же гонишь ты своих коней?»
Она боялась заплакать – или, может быть, засмеяться? – она боялась дышать, слушая этот голос. И вместе с тем ей казалось, что никогда ее душа не была так прояснена, и никогда лучшее, что было в ней, не было так готово проявиться, раскрыться…
Песня закончилась, гости снова заговорили, зашумели, закурили, кто-то разливал водку и вино. Эмилия Яковлевна вдруг принюхалась, разгоняя рукой сигаретный дым.
– Горит, – спокойно сказала она. – Так я и знала, что сгорит.
– Что, Миля, пожар? – так же спокойно поинтересовался Булат.
– Возможно, – усмехнулась она. – Но скорее всего просто горит мой яблочный пай. Сейчас выпью и пойду поинтересуюсь.
Видно было, что ей очень неохота отрываться от компании и идти на кухню, где, как по запаху догадалась Надя, подгорало какое-то тесто. К тому же Эмилия Яковлевна явно выпила больше, чем требовалось, чтобы суетиться по хозяйству.
– Я могу посмотреть, – неожиданно предложила Надя. – Если хотите, Эмилия Яковлевна, я посмотрю, что там сгорело.
– Очень хочу, – подтвердила Эмилия. – Хотя я тебе и так могу сказать, что сгорело, – пирог «яблочный пай». Вытащи что осталось, Надежда, и неси сюда. Уголь полезен для желудка.
Пирог со смешным названием «яблочный пай», оказавшийся, впрочем, незамысловатой шарлоткой, сгорел не весь, а только пригорел немного. Надя достала из духовки глубокую форму с круглым отверстием посередине и поискала глазами блюдо, на которое можно было бы выложить пирог.
– Вот сюда его вытряхивай, – услышала она.
Сын Эмилии Яковлевны, оказывается, вышел вслед за ней на кухню и теперь протягивал ей круглое фарфоровое блюдо с серебряным вензелем. Надя вынула пирог из формы и принялась срезать с него пригоревшие корочки. Сын Эмилии Яковлевны наблюдал за ее действиями так внимательно, как будто она была занята Бог весть каким важным делом.
– Пригарки я могу съесть, – предложил он. – По-моему, самое вкусное.
Не дожидаясь Надиного ответа, он смел со стола кусочки горелого теста и отправил их в рот.
– Ну все, – сказал он. – У меня зачет завтра, я заниматься буду, а ты иди, послушай еще. Но Булат теперь вряд ли петь будет, Петька только, а это куда менее интересно.
– Нет, я пойду, наверное, – сказала Надя. – Ты отнеси сам пирог, ладно?
– Ладно, – кивнул он.
Наде показалось, что он еще что-то хочет сказать, исподлобья глядя на нее темными, чуть раскосыми глазами, но она не стала ждать.
Все печальное, безысходное, что осело в ее душе под музыку, под пение Окуджавы, под шум голосов в маленькой комнате, вдруг поднялось снова и захлестнуло ее мутной волной.
– Я пойду, – повторила она. – Я там платья на комод положила, скажи маме…
Она шла по Ордынке торопливо, почти бежала, словно боялась расплескать в себе решимость, которой непонятно почему наполнилась в этом удивительном доме.
Мама, наверное, вернулась недавно. Она сидела у стола, снова застеленного бахромчатой скатертью, и что-то веселым голосом рассказывала Клаве, а та, как обычно, строчила на машинке.
– Надюшка! – обрадовалась мама. – Уже кончилась консультация? Что ж быстро так?
– Мама… – Надя почувствовала, как сердце у нее екает, но тут же снова начинает биться ровно и ясно. – Мама, я не была на консультации. Я не пойду больше в Строгановское. И поступать не буду.
– Как это – не буду? – испуганно спросила Полина Герасимовна. – Что случилось, доча? Ты где была?
