— Добрые попались чоботы, — пояснил Игнат. — Им и сносу не будет…
— Чоботы купили, а Никиту Сергеевича прозевали, — с грустью в глазах сказал Антон. — Но мой сват Хлобыстаев все до тонкостев нам порассказдл. И как Никита Сергеевич приехал в Птичье и как все по порядку осматривал колхозные хаты. Хлобыстаев все слыхал и все видал и рассказать умеет. Выдумщик — ужас!.. И вот Хлобыстаев нам рассказывал. Войдет Никита Сергеевич в хату, поздоровается с хозяевами, а потом оглядит все жилье, покачает головой и скажет: «Не годится! Ломать! Ломать и строить все заново!» И чтоб в жилищах красота была — вот что сказал. И чтоб для старых людей свой особый домишко был — живи и радуйся, и чтоб никакие внуки не тыкали тебе. Ох, и умные слова!..
— Так прошел он весь хутор, — продолжал Игнат, счастливо улыбаясь. — А разного начальства вокруг него — тьма! И твой батько тут, не отходит, и Лысаков тоже пристроился… И вот Никита Сергеевич подошел к дому Лысакова. Строго оглядел эту скворешню и спросил: чья будет такая красавица? «Моя, Никита Сергеевич, моя, — ответил Лысаков. — Вот живу с семьей… Сам сооружал». Красивый домик, любо поглядеть, говорит Никита Сергеевич. Знать, живешь с семьей, с женой и с детками? Это хорошо… Но почему имеется такой домишко у одного бригадира? Почему нет, таких славных домиков у колхозников? Ить колхозники тоже любят красоту. И поставил нашего Лысакова в тупик. Людей же собралось уйма, все смеются, а Лысаков молчит и кровью от стыда наливается… «Вот что, бригадир, — сказал Никита Сергеевич на прощание, — чтобы тебе не краснеть перед людьми, надо к чертовой бабушке ломать старинушку… Ломать и строить заново. И чтобы красота во всем была!» Так и сказал. — Игнат с любовью посмотрел на Ивана. — Да и что мы все это тебе рассказываем! Ить ты заявился к нам, мы это знаем, по чьему повелению! Э! Молчишь? Знаем, знаем! Нас не проведешь!.. Вот мы, Ваня, и пожаловали к тебе насчет того, чтобы узнать, скоро ли ты вызволишь нас из тех разнесчастных халупок.
— Трудный вопрос…
Иван почесал затылок и умолк. Он смотрел на гостей из Птичьего и удивлялся тому, как эти словоохотливые кумовья так естественно и просто свои мечты, свои желания выдают за действительность и как они поверили в то, что сами же придумали.
— Могу вам показать лишь ту свою работу, которую я готовлю для института, — сказал Иван, видя блестящие, полные надежд и радости глаза стариков. — Ее будут смотреть профессора, ученые, но сперва посмотрите вы…
— Э! — сказал Антон, склонив на правое плечо голову. — Э! Иван Иванович, какой же, оказывается, ты мудрец! Ту свою побасенку можешь поведать детишкам, а мы люди в летах. Ученые будут смотреть — это само собой, а ты нам покажи тот наш домишко. Нам жить в нем…
— Да ты хоть пальцем ткни, где и что будет стоять, — просил Игнат. — Поясни мысленно… Теоретически…
— Теоретически можно, — охотно согласился Иван. — Подходите к столу! Смотрите сюда. Здесь проходит Егорлык…
— Верно, верно, — в один голос заговорили кумовья. — Сильно похоже… И это коромысло…
— В этом месте — Журавли, тут мост через Егорлык… А вот и ваше Птичье. Это Янкули. — Остро заточенный карандаш, как указка, бегал по карте. — И Янкули и Птичье по проекту войдут в Журавли…
— Вот это ты, Ваня, молодчина! — сказал Антон. — Кончать надо с этой хуторянской житухой, черти б её побрали!
— К Птичьему и к Янкулям протянется асфальтовая дорога, — пояснял Иван. — По ней будут курсировать пассажирские автобусы. Вот эта дорога… Таким образом, Журавли станут большим селом, и Птичье и Янкули будут как бы распахнутыми крыльями летящего журавля.
Кумовья вдруг загрустили. И как ни старался Иван словами на первых эскизах пояснить старикам свой нехитрый замысел, как ни уговаривал любознательных гостей зримо разглядеть то, чего ещё было видно, а по строгим, загрустившим лицам Игната и Антона понимал, что мысли свои излагал недоходчиво и что оба они только из уважения к архитектору, не желая его обидеть, слушали так внимательно, точно все это им было и знакомо и понятно. Оба они то добродушно улыбались, то старательно почесывали лысины, то натужно хмурились, то повторяли: «Да, да. Верно, верно…», «Ишь какая штука, просто и не подумаешь!..», «Так, так, вот оно куда дело заворачивает!..» В душе же они были недовольны и рассказом и показом. Не то Иван показывал, что их волновало. О том домишке почему-то и словом не обмолвился, будто того домишки вовсе нет и не будет. Игнату и Антону были непонятны и эти то там, то тут изломанные линии, и эти тоненькие, как паутинки, ниточки, и эти короткие и жирные, похожие на растопыренные пальцы, полосы. Или Иван нарочно, чтобы никто не понял, все это так запутал, что смотри на чертежи хоть целый день, а понять что, к чему — невозможно; или это он специально для гостей разложил на столах карты: пусть-де люди смотрят, все одно им ничего не понять, — а для себя, для своей работы есть у него карты иные, понятные, на которых непременно стоит тот заветный домишко, и карты эти секретные.
Он мог бы вынуть ту, спрятанную карту, положить ее на стол, ткнуть пальцем и сказать: «Смотрите сюда, дорогие товарищи! Вот здесь, как раз в этом месте, вырастет тот домишко, в котором вы поселитесь. И будете жить в том домишке спокойно, и что в нем ни сын, ни невестка, ни внуки ни в чем вас не упрекнут, и для жизни в том домишке будут вое нужные человеку удобства». Не вынул свою секретную карту, и о домишке умолчал. Водил же карандашом по запутанным линиям, показывал то, чего там не было, говорил, что в этом месте лучше всего раскинуть парк, а в этом поставить больницу…
Недоверчиво поглядывали на Ивана хуторяне и грустно молчали. Нет, не то они хотели увидеть, не то. И только одно им пришлось по душе — это дорога, обсаженная по бокам тополями. Иван так удачно нарисовал ее на бумаге, что Игнат и Антон увидели ее всю — от Птичьего до Янкулей. И когда Иван сказал, что по этой дороге пойдут пассажирские автобусы и что людям не надо будет ходить пешком, наши хуторяне уже мысленно сидели в этом автобусе, ехали из Журавлей в Птичье и радовались. И тут Игнат Антонов сказал:
— Славная штука! А то нам с Антоном осточертело пешком ходить в Журавли и обратно. На пассажирке — это же какое человеку удобство!
И прощались они любезно, сжимая руку Ивана своими цепкими, шершавыми ладонями, и благодарили сердечно, даже не показав вида, что они чем-то недовольны. Когда же вышли за Журавли и неторопливыми шагами направились по выбитой колесами пыльной дороге, Антон первым нарушил затянувшееся молчание и сказал:
— Да, кум, вышла у нас неудача!
— Не думалось, что сын Ивана Лукича такой скрытный, не в батька пошел.
— Так ему иначе и нельзя, — тоном знатока пояснил Антон. — Тут тайна нужна! Я так полагаю, кум, что до поры до времени все это дело надо хоронить и прятать…
— Почему?
— Да как же ты не понимаешь простой штуки? — удивился Антон. — Что может получиться, ежели люди прежде времени разболтают, а у Ивана-то дело может не выйти?.. Так что лучше не кажи гоп, пока не перескочишь.
— Да это-то так, — согласился Игнат. — А как ловко он завернул насчет своих учителей! Добре навел тень на плетень. Дескать, повезет всю эту свою премудрость учителям!
— Нас хотел одурачить, а мы-то не дураки! — со смехом сказал Антон. — Так-то мы ему и поверим!
— Это тут ляжет та дорога? — спросил Игнат, глядя на пыльные выбоины.
— Именно! — подтвердил Антон.
И приятели, довольные тем, что побывали у Ивана, рассмеялись и весь недлинный путь до Птичьего весело говорили о том, что Ивану все же не удалось их обмануть, что они придут к нему еще не раз и тогда уже непременно все его секреты разузнают и разведают.
Часть третья
КАК ЖИТЬ?
I
Как жить старой матери? Сыновья выросли, и Василиса не знала, к кому из них приклонить свою седую голову. Сами они ничего ей не советовали, не подсказывали. У Григория — семья, да и с матерью Гриша всегда был неласков. Иван — птица перелетная, поживет в Журавлях, пока сделает чертежи, и улетит. У Ивана своя, непонятная Василисе жизнь, и местечка в этой жизни для старухи не сыщется. Уехать к Алексею и остаться у него навсегда? Бросить Ивана Лукича, хозяйство, дом? Жизнь с мужем давно разладилась, дом и хозяйство ей не нужны. Она хорошо знала, что Иван Лукич не любит ее так, как любил в далекое время, когда они были молоды — постарел и остыл, охолонул. И эта его холодность не тревожила, не обижала. Деревья или другие какие растения тоже не цветут круглый год. Бывает и у них и весна, и лето, и зимние холода… И опять вставал перед нею, опять мучил тот же вопрос: как жить?
Все дни после женитьбы Алексея, а особенно после быстрого отъезда молодоженов в Сухую Буйволу у Василисы было такое чувство, будто в груди что-то вдруг с болью оборвалось да так и застряло под сердцем. Она стала грустна, молчалива, как человек, потерявший что-то свое, очень дорогое. Она была забывчива, постоянно думала об этой своей потере, хотела во что бы то ни стало отыскать утерянное и не могла. Разумом понимала, что ничего для нее не было обидного и неожиданного в том, что младший сын так рано женился и так поспешно уехал от родителей… Что тут скажешь, жена милее матери! Но сердцем согласиться с этим Василиса не могла. Она понимала, что хочешь или не хочешь, а наступило то, чего она так боялась: дети выросли и вот легко и просто, не задумываясь оставляют ее одну. Живи, мать, как знаешь: свое доброе дело сделала, выкормила и взрастила нас, а теперь ты нам не нужна..
