— Хорошо погуляли? — ласково осведомляется швейцар, смахивая с плеча моей кожаной пятисотдолларовой куртки невидимую ворсинку.
— Все тип-топ, чиф. Это еще не шторм, — отвечаю отставнику и не спеша иду к лифту. Что и говорить, походка у моряков вразвалочку, нетвердый шаг скрывает — будь здоров.
Чтобы выглядеть совсем уж убедительно, вчера привел к себе в номер девку и пил с ней до глубокого вечера, а ровно без четверти одиннадцать в дверь раздался тихий стук и всезнающая коридорная поведала мне, что посторонним в номере после одиннадцати находиться нельзя. Спрашивается, за что люди платят деньги этому хозяйству? Однако вслух я не стал распространяться об одном из многих идиотских правил, существующих для того, чтобы отравлять жизнь людям, нарочито небрежным жестом стал размахивать перед носом коридорной пятидесятирублевкой, при этом выясняя: а нельзя ли моей даме немного задержаться?
Гостиничный работник смотрела на купюру глазами индейца, увидевшего бусы в руке капитана Кука, но тут на мое счастье в дверной проем влезла еще чья-то голова, и эта затея безуспешно провалилась. Я вызвал своей даме такси, несмотря на то, что она явно не стремилась покинуть номер, наградил ее полтинником, от которого отказалась коридорная, и с удовольствием лег спать.
По-видимому, слух о моей щедрости распространился по этажу еще ночью, потому что поздним утром явившаяся прибраться в номера горничная, между делом, задала вопрос: не скучаю ли я в столице? Допив из горлышка «Арарат» я, пытаясь выглядеть трезвым, заявил, что скучаю и тут же получил предложение прямым текстом. Что должен отвечать мужчина, если женщина спрашивает: «Хочешь меня?». Настоящий мужчина должен всем своим видом отвечать положительно. Но когда я увидел телосложение горничной, тут же откупорил вторую бутылку, вылакал залпом добрую половину, и рухнув в постель, пробормотал: не хочу, тут же сделав вид, что уснул. Больше эта горничная в моем номере не показывалась, а сегодня утром вместо нее явилась другая, получившая десятку за отличную уборку. Слава аллаху, хоть она не приставала, у вчерашней хоть морда была ничего, а эта — страшнее атомной войны и ее последствий вместе взятых.
В конце концов я в столицу не развлекаться приехал, хотя тысяч десять-пятнадцать бухгалтерия на счет расходов отнесет. Ничего, только постепенно можно приучить Вышегородского к мысли: большие накладные расходы в нашем деле не неизбежность, а необходимость. Надо же совесть иметь, вон капиталист какой-то при десяти процентах навара от радости до потолка прыгает в своем обществе повальной эксплуатации. Но в чем, как говорит Петр Иванович, наши социалистические ценности? Только в том, что в государстве рабочих и крестьян такие номера не проходят; пятьсот, тысяча процентов навара на этих самых рабочих и крестьянах — понятно, а главное — привычно, десятилетиями обкатано. Вот и Вышегородский до сих пор старается копировать формулу государственного предпринимательства: меньше чем за сто процентов, нет, не дохода — прибыли и пальцем не пошевелит, но времена меняются, дорожают накладные расходы. Если завтра очередная сделка даст нам только пятьдесят процентов, то, боюсь, кондрашка его хватит. А не дай Бог узнает на том свете, что гробокопателям теперь двести пятьдесят вместо прошлогодних ста пятидесяти давать нужно, того гляди — из могилы выскочит, сдачи потребует. Если, конечно, я благодаря его урокам на похоронах и могильной плите не сэкономлю: вот зарою дедушку по пояс в землю, покрашу серебрином и пусть стоит сам себе обелиском. Это будет истинно в духе сверхэкономии Вышегородского, к которой он так привык, что даже унитаз «голубой тюльпан» кажется ему излишним расточительством.
Точно выполняя инструкции Рябова, убеждаюсь, что во время моего отсутствия в номере никто не ошивался, и через каких-то десять минут покидаю его.
Протопав в бар гостиницы, я с большим трудом взгромоздился на одноногое сооружение у стойки, и подозвал бармена.
— Коньяк, — ткнул пальцем в одну из многочисленных бутылок за спиной парня в белоснежной накрахмаленной рубахе с коричневой почему-то бабочкой и неуверенно поднял два пальца вверх. Выпив двойную дозу отвратительного пойла непонятного разлива, окончательно пьянею и выхожу на свежий воздух мимо услужливо распахнувшего дверь швейцара. Пошатываясь, не торопясь бреду полквартала, но затем выравниваю походку: вдруг подойдет какой-то сверхбдительный страж порядка, запах от меня не хуже чем от начальника ОТК коньячного завода, а тут еще продолжают действовать дефективные меры борьбы с алкоголизмом. Может быть, столичный вытрезвитель для кого-то и достопримечательность, однако здесь немало других не менее мемориальных мест. Тщательное наблюдение за витринами магазинов, заменяющих отчасти зеркала, окончательно успокаивает, и поэтому я останавливаю первую попавшуюся машину.
— Вам куда? — спрашивает довольно молодой, но уже изрядно порыхлевший водитель.
— В аэропорт, — совершенно трезвым голосом произношу первые пришедшие на ум слова и плюхаюсь на переднее сидение.
Помотавшись полчаса по городу, молодой человек, наконец-то, раскрыл рот:
— Только в самых общих чертах, детали пока неизвестны. Это какое-то старинное, очень дорогое украшение со множеством бриллиантов. Подробности попытаюсь выяснить.
— Действуйте решительнее, времени остается не так уж много, — прошу молодого человека, сочиняющего для своего хозяина доклады на душещипательные темы, и оставляю на заднем сидении небольшой плотный пакет. Как там поется в песне, если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера? Так оно и есть.
13
— Леонард Павлович, я, конечно, не собираюсь перехватывать чужой товар, но для собственного душевного спокойствия хочется знать его происхождение. Вы всегда говорили, что риск мы должны свести до минимума, — обратился я к Вышегородскому спустя два дня, прикидываясь наивным.
Старик ухмыльнулся и напомнил мое наглое заявление:
— Тебе же все обещали доложить, так чего ты пришел ко мне?
— Леонард Павлович, я понимаю, что этот так называемый шеф просто выполняет специальный заказ по вашей наколке… Неужели бы мы не справились без него?
— И когда ты уже поумнеешь? — Не скажу, чтобы с большой охотой начинает свою нравственную проповедь Вышегородский. — Это его дела — и организация, и техническое исполнение. Ты получил приказ от него и подкопаться никто не сможет даже при самых непредвиденных и страшных последствиях. И в самом деле: салон твой комсомол открыл, к краже мы отношения не имеем.
— К какой еще краже? — расширяю глаза до предела. — Я же говорил, что с такими методами работы пора кончать.
— Поэтому кражу совершат наши коллеги, мальчик, пусть твоя совесть будет чиста. Я просто сказал, кто бы хотел получить там одну интересную вещь — и на этом мое участие заканчивается. А ты, — подчеркнул тесть, — на этом деле заработаешь всего лимон, хотя кто-то другой получил бы гораздо меньше. Ведь в этом деле я даже не посредник, просто так, сказал Петьке, между прочим, и ничего за это не получу. За отсутствие риска я платил всю жизнь. Даже по мелочам. Ведь это же не я сказал, чтобы ты постарался открыть целый культурный центр в нашем городе.
Да, с моим тестем разговаривать все равно что с одним из клиентов морга, лишнего никогда не скажет. Зато какой прозрачный намек, что на сей раз он не просто меня использует, но вдобавок и подставляет. Так, на всякий случай, по давней привычке. И при этом успокоил, что ничего не грозит.
— На вашем месте я бы просто потерял своего старого друга, — в отместку начинаю выдавать соображения, которые должны хотя бы ухудшить его настроение, — от такого ласкового всего ожидать можно.
Выцветшие глаза Вышегородского быстро начинают леденеть, но при этом он совершенно спокойным тоном заявляет:
— Будешь раздавать деловые советы кому-то другому. А друзей терять нельзя, особенно сейчас. Ты что, не видишь, как эта перестройка нам подгаживает. С одной стороны, вроде бы все очень здорово, с другой — страна начинает приближаться к состоянию анархии, а с третьей… Рвутся привычные связи, на горбуновскую линию с Баку уже трудно рассчитывать, в Ереване вообще непонятно что происходит. А Прибалтика? Ситуация может развиваться совершенно непредсказуемо, так еще ты будешь давать мне придурковатые советы.
— В народе говорят, что все это — работа мафии, — продолжаю гнуть выбранную линию поведения.
— Мафии, — медленно вскипает Вышегородский, — конечно, мафии. Той самой, которая теряет власть. Нам все это ни к чему, цеховики стонут, а эти искусственно подогревают атмосферу. Хорошо, что у нас еще все тихо и спокойно.
— Это точно, хотя расслоение населения уже проходит. Оптимисты изучают английский язык, пессимисты — украинский, а реалисты — автомат Калашникова.
