class="p1">[Перри] все еще говорит мне. что он любит меня. Многие ребята спрашивают меня, как он, как мне это нравится. Не то чтобы мне это не нравилось: я не хочу делать этого в первую очередь потому, что мне это может понравиться. Знаете, если бы я сделал что-то подобное, я бы не мог. не мог смотреть на этого человека. Может быть, я бы сделал это, если бы мне не пришлось смотреть на этого человека. Я бы никогда так не сделал, если бы мне пришлось смотреть на этого человека. Мне очень весело с Перри. Он начинает ругаться: я, правда, подтруниваю над ним за то, что он перенял это у меня (Lindner, 1945, p. 139).
Из отчетов о Гарольде невозможно узнать, кто что сделал и кто есть кто. Один из его постоянных и наиболее проблемных симптомов (в связи с чем у него были операции) состоит в том, что он не может полностью открыть свои глаза; как бы подразумевается, что не только он не может четко видеть, но и мы тоже не можем. Эта неопределенность распространяется на его гендер и, вероятно, является одним из аспектов его сексуальных отношений с сестрой. Во время инцеста со своей сестрой в детстве он ласкает свой член, чтобы показать ей «и себе», как он говорит, что он лучше ее. Его отец издевался над ним, говоря, что это у его сестры должен был быть пенис.
Мне кажется, что конкретные объекты идентификации являются вторичными по отношению к самому процессу идентификации. Я считаю, что есть два аспекта этого процесса, которые по-разному сбалансированы в разных контекстах и для разных людей. Первая идентификация – это реакция на травму; она подобна хамелеону и уберегает, а также, как утверждают Лиментани и Бренман, защищает от «первичного страха» или распада субъекта. Эта идентификация с тем, что называется «целым объектом», целостным человеком, но это не значит, что человек узнает самого себя, скорее, просто знакомое место. В этом идентификационном ответе на травму нет желания. Но желание присутствует во втором аспекте процесса – желании быть любимым правильным образом, что означает быть единственным, кто имеет значение. Именно поэтому эта идентификация никогда не работает. От этого нужно отказаться, потому что ребенок никогда не сможет снова стать Его Величеством Младенцем. Но более того, она никогда не работает, потому что субъект не является собой: для того, чтобы получить любовь, которую он требует, он стал своим «сиблингом-ребенком».
По словам Бренмана, истерик переключается между катастрофой (переживаемой в симптоме) и отрицанием (выраженным у явно здоровой личности). За этим описанием можно увидеть определенный социальный сценарий: ребенок отрицает, что сиблинг, который заменил его, является чем-то иным, чем просто восхитительным или милым малышом. Ребенок перестает есть, даже ходить или говорить, заболевает физически, испытывает ночные страхи и т. д. Бренман пишет о г-не Х: «Притворяясь любящим и дружелюбным, он делает это не для того, чтобы построить любовные отношения, а для того, чтобы быть ложно обожаемым объектом любви и чтобы одерживать победу над так называемыми любящими объектами, которые затем презираются и уничтожаются» (Brenman, 1985, p. 425). Это, я полагаю, может быть конечным результатом ложной любви к сиблингу, а не к матери. Требуемая от матери любовь приводит к победе не над ней, а над сиблингом, который эту любовь украл.
Бренман разъясняет часто наблюдаемые лабильные, неразборчивые, поверхностные идентификации, которые истерики выстраивают не с реальными, а с идеальными объектами; для меня это мать до того, как она изменила форму, то есть родила другого ребенка. Он дает комментарий, что это всегда множественные идентификации, как, например, многие идеализированные женщины Дон Жуана. Комментируя один из снов г-на Х, он отмечает, насколько сложно сказать, является ли психоаналитик (он сам) немецким флотом, который захватывает российский флот (пациент г-н Х), или наоборот. Эти процессы понимаются Бренманом в рамках вертикальной оси «мать – ребенок» или «отец – ребенок». Но, на мой взгляд, эти сбивающие с толку взаимозаменяемые российские и немецкие военно-морские силы больше соответствуют борьбе между братьями-соперниками.
Когда кто-то читает истории болезни или клинические отчеты, написанные с позиций психоанализа, или теоретические работы об устройстве психики, его не может не поразить их сложность. Статья Бренмана является образцом такого изложения материала. Точно так же, когда кто-то читает этнографические портреты, где социальный мир и его взаимоотношения запутаны и детализированы, непрофессионалу зачастую непросто понять их в полном объеме. Тем не менее с психоаналитической точки зрения связь между этими сложными психическими мирами и окружающим миром невероятно проста. Эдипов комплекс и доэдипальные отношения между матерью и младенцем представлены как единственные узы, которые связывают внутренний мир бессознательных мыслительных процессов и влияют на внешний социальный мир. Треугольная эдипальная модель и бинарные структуры Леви-Стросса и других (в психоанализе – доэдипальный период) могут развиваться в разных направлениях и обнаруживаться в самых разных местах. Существует много диад и много треугольников, но в этих базовых структурах нет ничего сложного. Эдипов комплекс представлен не столько как редуктивная концепция, сколько как остаточный, ядерный комплекс, который тянет все на себя или из которого все разворачивается.
Эдипов комплекс является ключевым феноменом из-за его инцестуозных желаний и запретов на эти желания. С другой стороны, этнография раскрывает множество желаний и запретов. Даже мимолетный взгляд на текущие английские правила брака даст нам пример такого многообразия; правила и положения относительно того, с кем можно, а с кем нельзя вступать в брак, являются чрезвычайно сложными, предполагая учет не менее чем трех условий и ограничений.
Эдипов комплекс является метафорой для структуры взаимоотношений; признание комплекса кастрации открывает возможность для репрезентации как половых, так и поколенных различий. Латеральные отношения, такие как между Ремом и Ромулом, Каином и Авелем, близнецами, которые фигурируют в различных мифах о сотворении мира, образуют не звено, а последовательность. Признание того, что для следующего в очереди есть место, позволяет репрезентировать серийность и вместе с тем признать табу на сексуальность – гетеро- или гомосексуализм – и насилие, которое имеет место в отношениях между братьями и сестрами и их преемниками.
Объект так называемой «любви» г-на X, Гарольда, или «вагинального мужчины», строго говоря, является объектом, вызывающим безразличие. Все дело в идентификации с ним. Следовательно, «объект» может быть любого пола. Я полагаю, что принципиальная рефлексивная позиция психоаналитической теории и практики приводит тому, что психоанализ стремится найти внешнюю границу того, что он патологизирует5, упуская при этом патологию в центре. В этом случае утверждение гетеросексуальности на практическом уровне может
