Гаретт поднял руку и, коснувшись ее щеки, осторожно стер слезы, пытаясь в то же время проглотить комок, застрявший в горле.
— Но именно этого-то я как раз и не могу допустить, моя милая, — с трудом выдавил он из себя. Очень медленно он провел согнутым указательным пальцем по ее щеке вниз, затем по шее до того места, где волосы, выбившись из-под косынки, падали на шарф, закрывающий вырез ее платья… и резко отдернул руку.
Внезапно он застонал и, обхватив ее за талию, порывистым движением с силой прижал к своему напрягшемуся от ярости или страсти телу.
Она попыталась вывернуться из его объятий. Когда у нее ничего не получилось, Мэриан изо всех сил уперлась руками в его грудь, стараясь оттолкнуть его, но он лишь сильнее прижал ее к себе, и его губы с жадностью припали к ее губам.
Одной рукой он скользнул по ее спине вниз и прижал к себе так крепко, что она смогла почувствовать, как он возбужден. Мина охнула, и тогда он еще сильнее впился в ее рот, проникая языком вглубь. С этого мгновения у нее пропало всякое желание сопротивляться, и очень скоро ее руки словно сами собой двинулись вверх, пока она не обняла его за шею.
И только тогда он оторвался от ее губ и принялся покрывать легкими нежными поцелуями ее лицо, осушая соленые слезы с ее щек.
Мина затрясла головой.
— Вы… вы не можете… просто вот так все исправить поцелуями… — шептала она, задыхаясь.
Он чуть отстранился и, подняв руку, нежно провел по ее щеке, а затем намотал локон ее темно-золотых волос себе на палец.
— Это так. Но когда я целую тебя, я могу забыть обо всем этом.
— А я не могу, — сказала Мина, и еще одна горячая слеза покатилась по ее щеке, упав ему на палец.
— Боже мой, только не плачь больше, милая моя! — При виде ее слез у него сжималось сердце. Он слизнул слезу со своего пальца, пристально глядя ей в глаза. — Я смогу так же легко выпить твою печаль, и всем твоим неприятностям придет конец, только скажи мне то, что я хочу узнать.
Она с силой покачала головой.
— С этого момента-то все мои неприятности только и начнутся.
Он погрузил руки в ее волосы, прижимая ее голову к своей груди.
— Нет, ты просто недооцениваешь мое желание обладать тобой. У меня есть власть и деньги, чтобы дать тебе все, что ты захочешь, — свой собственный дом, наряды, украшения и золота столько, что ты сможешь обеспечить себя на всю свою жизнь. А страх, что заставляет тебя хранить молчание… Поверь, я в состоянии защитить тебя от любого, кого ты боишься… особенно от Тарле. Только доверься мне.
Мина отшатнулась, в ее золотистых глазах появилось выражение боли и отчаяния, словно у раненого зверя.
— Довериться вам? Да вы единственный, кого я действительно боюсь! — Эти слова, казалось, вырвались из самой глубины ее сердца.
А затем с рыданиями она оттолкнула его и, подобрав юбки, побежала по дороге по направлению к поместью.
Он было бросился за ней, но затем остановился. Ее последние слова как молоточками стучали в его мозгу. Она боится его! Он знал, она не любит знатных вельмож и не одобряет его одержимости местью. И еще раньше он понял, что она готова на все, лишь бы сохранить свою тайну. Но чтобы бояться его?!. Этого он и вообразить себе не мог. До настоящего момента.
Постепенно его недоверие переросло в гнев, а затем в бешеную ярость. Он ни разу не причинил ей настоящего вреда. Да, он удерживает ее здесь в плену, но в шелковых тенетах. Она спит на мягкой кровати, на чистых простынях, ест лучшую пищу, которую, возможно, никогда раньше и не пробовала. И все же она панически боится его прикосновений, словно он какой-то уродливый монстр. Но почему? Только ли потому, что он — дворянин? Или же в ее прошлом была еще какая-то тайна, которая теперь заставляла ее шарахаться от него?
Он так крепко сжал кулаки, что ногти больно впились в ладони. Она боится его? Эта цыганочка, которая всю жизнь бегала от солдат и констеблей, теперь боится его — единственного человека, который никогда и ничем не обидел и не оскорбил ее, разве только признался, что безумно желает ее.
Хорошо. Возможно, пришло время дать ей настоящий повод его бояться!
* * *
— Чума вас всех забери! — кричал Питни Тарле ростовщику, который с каменным выражением лица сидел возле восточного лакового столика. Куда бы ни упал взгляд сэра Питни, он тут же натыкался на сокровища, которыми была заставлена эта тесная комната. Вид такого несметного богатства разъярил его еще больше, и он изо всех сил ударил кулаком по драгоценному столику.
— Как смеешь ты отказывать мне в моем деле? Как ты посмел… ты… еретик!
Ростовщик продолжал сохранять невозмутимость, но его глаза холодно блеснули, когда он встретился с яростным взглядом сэра Питни.
— Больше я не одалживаю денег христианам, — непреклонно заявил он, передернув плечами. — То они говорят, что ростовщичество — это грех, а через минуту, глядишь, уже пришли за деньгами.
Питни насмешливо улыбнулся.
— Это паписты ненавидят ростовщичество, а не добрые англичане. Я ненавижу папистов и все то, во что они верят, поэтому тебе нечего бояться меня на этот счет.
Старик скрестил руки на груди.
— Для меня вы все одинаковы. Христианские собаки. Я больше не намерен иметь с ними дела.
Питни набросился на него и, схватив за отвороты сюртука, поднял со стула.
— Ты же одалживал мне раньше деньги и сейчас сделаешь то же самое. Ты каждый Божий день одалживаешь деньги христианам, старик. Не смей отрицать этого! Я знаю, по крайней мере, трех «христианских собак», которым ты постоянно ссужаешь деньги.
В черных глазах старого еврея не мелькнуло даже тени страха.
— Я ссужаю деньги тем, кому хочу. А вам я не хочу давать денег.
С проклятием Питни опустил несговорчивого старика на стул и, резко повернувшись, принялся мерить шагами комнату. Он раздумывал, какую еще тактику применить. Метод угроз явно не сработал. А деньги ему, к сожалению, надо было достать во что бы то ни стало. От наследства, которое он получил, когда отобрал земли и поместья у Гаретта, почти ничего не осталось. Питни истратил большую часть на бесплодные попытки друзей восстановить свое влияние в новом правительстве. Остальное ушло на столь же неудачные попытки убрать с дороги своего дорогого племянничка. Впрочем, он до сих пор не оставил своего намерения.
Его красивое, холеное лицо исказилось смертельной ненавистью. Если бы только он мог избавиться от Гаретта. Тогда он снова получил бы в свое полное распоряжение владения Фолкхэмов и, несомненно, снова бы стал в чести у ростовщиков. Он, нахмурившись, посмотрел на старого еврея. Тот был пятым, к кому он обратился с подобной просьбой. Никто не хотел ссужать ему деньги — еврей ли, христианин ли, все равно.
