И тогда мы с попадьей, отчаявшись в помощи и видя потоки воды, льющиеся в окно и в дверь и готовые нас затопить, спасались спервоначалу на столе, собрав и ценнейшие пожитки, после же достигли печки, на которую взгромоздясь обои в молитвах ждали неминуемой участи, оберегая рядом и пять сахарных голов, оставшихся сухими.
И о виденье! О предначертанье судеб! Уже плавал залитый до доски ломберный стол, крытый салфеткой, которая оставалась незамеченной, на что и обратила попадья внимание, говоря: „Взгляни, не покажется ли тебе это странным?“ И едва я взглянул, как в разверстое окно, уже до половины закрытое водою, вместе с новым напором хладных вод показался и вплыл гроб, крашенный желтой охрой, а вплывая, направился к ломберному столу, каковой и скрыл под своей ужасной тяжестью.
Лишь Господней волею не лишились мы с попадьею последнего рассудка, приняв сие посмертное посещение беспутного пропойцы, точно обозначившего и день, так как имя мое — Михаил, и в день страшного наводнения, 7 ноября, подлинно был канун безрадостных моих именин.
Сидя на печи и стараясь совладать с невольным ужасом, видели мы с попадьей, как оный гроб проплыл по комнате, задевая стены, но не покидая подмятого под себя стола, а затем укрепился по самой середине нашего жилища, лишь повернувшись изголовьем к востоку и слегка покачиваясь на волне. Пока моя попадья визжала, по неразумию уверяя, что покойник выйдет из гроба и даже потребует у нее возвратить мухояровый его сюртук или же другие ранее принадлежавшие ему предметы, сам я, более прочный в вере и неподатливый наваждению злой силы, приметил, что одновременно с нежелательным посещением вода начала как бы сбывать, так что гроб, укрепившись на столе, стал выходить из воды почти целостью. Но в то же время треск и сотрясение известили меня с моей обезумевшей попадьей, что наша печка, служившая последним от стихий убежищем, будучи ранее сильно натоплена, треснула от холодной воды и почала быстро разрушаться.
Сей новый ужас рассказать недоступно! Одно скажу: в последнем несчастии люди находят средства оправдать несбыточную надежду неожиданными путями. Уже прежде мы оба пытались колотить в потолок над нашими головами, чтобы дать знать о себе верхним жителям, но не получили ответа. Когда же встала перед нами сия неминуемая гибель в развалинах лопнувшей печи, в морозной воде и в соседстве страшного пришельца, то силы наши удесятерились. Не жалея более спасенных голов сахару, зачали мы колотить ими в над-главный потолок в надежде пробить нетолстые доски. И действительно, бия что было сил в одно и то же место, удалось расшатать доску, сначала сняв с укрепленных гвоздей, потом и расщепив конец оной на некотором расстоянии. Эту часть отломивши и тем сделавши первое гнездо, принялись новыми головами, острой частью, бить в образованное отверстие, норовя пробить и следующий слой.
Что бы сказал нас видевший и не согрешил ли бы неуместным смехом в сей страшный час близкой нашей гибели? Ибо от ног до головы были покрыты осколками сахара, залепившего очеса и заполнившего уши. От усилий и пота липко было за пазухами, волосы же обратились в сладчайший колтун. И удивления достойно, как моя мать попадья, женщина всю свою жизнь хозяйственная и строгая, сама усердно поглощала сахарную пыль и мне приказывала, чтобы хотя ел осколки пропадающего добра, подкрепляя утраченные силы и запасаясь ими впредь. Но до того ли было! И, однако, в скором времени добились значительного успеха по святому слову: „Толците, и отверзется вам“[211]. И в то же время полпечи отвалилось и рухнуло в волны, грозя и дальнейшим. Между тем вода сбывала медленно, производя странное и располагая ранее плававшие предметы на не предназначенных им местах. Именно так мы даже и не знали, узнали же лишь днем позже, что из нашего подполья, имевшего закрышку в кухне, поднялась неполная бочка с квасом, проплыла в спальную и там угнездилась на нашей с попадьей семейственной кровати. Удивляться ли сему, когда на нашем острове целый дом переплыл из 21-й линии в 14-ю, где и остался стоять.
Молитвами ли нашими или же вне заслуг, милостью Творца, но только в самую последнюю минуту были мы с попадьей спасены как своими руками, так и участием верхних жильцов, услышавших наши старания и поспешивших со своей стороны поднять половицы. Первою втащена была мать попадья, которой я подсоблял поднятие снизу в виде значительной, от Бога данной полноты тела, а затем передал и оставшуюся в целости последнюю голову сахара. Когда же добрые люди способствовали извлечению и моей грешной духовной особы, то счастливо успели то сделать, так как печка, словно бы дождавшись случая, внезапно и окончательно разрушилась и ушла из-под ног в то время, как меня тянули из оной страшной пропасти, отчасти придерживая за власы. В сем положении библейского Авессалома пробыв недолго, был доставлен наверх, где и переждали мы убыль досадных и жестоких вод, как в некоем новом ковчеге на вершине Арарата…»
* * *
Дальше в рукописи идет рассуждение по поводу изданного в том же году, по настоянию митрополита Серафима[212], указа о небритии усов духовенству. За отсутствием свободного места ограничиваемся лишь приведенным страшным рассказом.
ПОВЕСТЬ О НЕКОЕЙ ДЕВИЦЕ
Фигурантка Настя-Коралек, так прозванная за округлость форм и отменный румянец, неистово визжала в театральной уборной и не сдавалась ни на какие уговоры. Перед этим она нахлестала пощечин своей сопернице Авдюше, тоже маленькой балетной пешке, за то, что та выклянчила себе место в кордебалете виднее Настиного, хотя также, конечно, «у воды». Подоплекой тому делу было большое расположение к Авдюше начальника балета, который предпочитал худышек девушкам пышной зрелости — таков был его вкус. А раньше, между прочим, был у него вкус иной. Настя и глаза бы выцарапала Авдюше, да ей помешали. И теперь визжала, как одержимая, пороча Авдюшу нехорошими словами, начальнику же делая явные намеки на его переменчивость.
Кончилось это неблагополучно: Настю-Коралька уволили из балета будто бы за развратное поведение — хотя не было ее поведение хуже, чем других. Просто — надоели начальнику и она сама, и ее вечные скандалы.
Грозилась, рыдала, исцарапала самой себе щеки, кричала, что дойдет до губернатора, но кончила тем, что, собрав свой небогатый скарб, уехала в родной Новгород к сестре, женщине почтенной и набожной.
* * *
В трех верстах от Нова-Города гремел славою Юрьев общежительный мужской монастырь[213], и был в нем игуменом младой старец, авва[214] Фотий[215], архимандрит, в мире Петр Спасский.
Сей ратоборец с юных лет умерщвлял плоть, даже обычного пития, чая скверного, сего поганого идоложертвенного зелья, не вкушал, духа прелести и заблужденья бежал, терпел телесные удручения и житейские невыгоды и жены не познал.
Прияв юношей ангельский чин, почал прежестокую борьбу против дьявола, особенно же противу тайных масонских обществ и всяческих духовных ересей, так что в бытность его в Санкт-Петербурге законоучителем от его доношений и искусных выступлений потрясался весь град святого Петра, а князь Голицын[216], тех вражьих гнезд апостол и пророк сатанин, не знал, как ему и быть: вести ли ему с Фотием дружбу или же властию министра духовных дел того Фотия ущемить.
В лето 1822-го усердием Фотия и масонского перевертеня Кушелева, внушивших царю Александру Павловичу страх и опасения, вострепетало в стране неверие[217], и столпы вражие пошатнулись: были закрыты масонские ложи, и сатана от боли восскрежетал зубами. В том помогла старцу Фотию светлая родом и житием графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская[218], девица лет тридцати пяти от чрева матери, Богом призванная и избранная в честь, славная чистотою и милостью, изобиловавшая всеми земными благами, но искавшая лишь сокровищ небесных.
И хотя оба они, и авва Фотий, и названная дева, были млады, она лишь немногим его постарше, но была она ему яко бы дщерь, а остальному, что злые языки про них говорили, веры не придавать.
Удалившись от дел свершенных в Юрьев монастырь, в числе прочих подвигов авва Фотий изгонял также злых бесов. И вот однажды явилась к нему некая девица, из себя пышна и румяна, и, пав перед старцем, каталась по земле и дрыгала ногой неистово, моля изгнать из нее обуявшего беса.
Едва же старец Фотий прочитал над той девицей опытное заклинание, как нечистый дух закричал в той девице тонким голосом: «Выйду, выйду!» — и действительно вышел неприметным паром, после чего девица встала и заявила, что от нечистого духа чувствует себя теперь совершенно свободной.
Возрадовавшись на нее, Фотий вопросил:
— Как твое имя?
