в результате проведенных в 1937—38 гг. репрессивных мер к/р и повстанческий элемент среди народов Севера в основном был изъят, остававшееся в то время взрослое население нивхов и эвенков в возрасте от 40 до 60 лет, составлявшее примерно 36% к общему числу взрослого населения народов Севера, и молодежь, выросшая в годы Советской власти и составлявшая примерно 64% к общему числу взрослого населения, правильно понимали политику Советского правительства, шли в ногу с проводимыми мероприятиями Советской власти, а оставшиеся среди них а/с элементы в незначительном количестве активную деятельность прекратили и в последние годы часть из них перешла на платформу по пути с Советской властью, а остальная часть изымалась нашими органами путем ареста по мере ее активизации{1172}.
В конечном счете коренные северяне не были в основном жертвами, поскольку они больше не были «отсталыми племенами». В августе 1938 г. Совнарком потребовал, чтобы Главсевморпуть занимался своими прямыми обязанностями по эксплуатации Северного морского пути, не тратил времени и ресурсов на менее срочные дела и передал местное население в юрисдикцию местных организаций{1173}. Малые народы Севера утратили последние следы особого правового статуса, который был предоставлен им сначала Сперанским, а затем — Комитетом Севера.
Символично, что этому событию предшествовала отмена новой северной письменности и замена ее кириллицей{1174}. Многие создатели этой письменности, северные этнографы и другие столичные друзья туземцев, были арестованы. Такая же судьба постигла руководство Главсевморпути (за исключением Шмвдта, который вовремя уплыл на Северный полюс), Союззаготпушнины, Дальстроя, а также Коми, Бурятской и Якутской республик и Дальневосточного округа{1175}. Если «отсталые племена северных окраин» больше не были отсталыми, то лучшим местом для специалистов по отсталым племенам были северные окраины. А те представители коренных народов, которые сами избежали ареста, получали денежное вознаграждение за поимку беглецов{1176}.
Большое путешествие малых народов
Не успели кочевые народы Севера утратить особый правовой статус и стать последними среди равных в «братской семье советских народов», как их литературные акции заметно подскочили. Наглядным доказательством триумфа сталинского «обретенного рая» служил вновь сформулированный канон социалистического реализма, в котором каждое повествование было притчей о революционном восхождении из первобытного хаоса к разрешению всех противоречий при коммунизме. Человек из народа — непосредственный, не вполне сформировавшийся, но внутренне добродетельный — должен был пройти через различные испытания, соблазны и духовное ученичество на пути к полному осознанию истины и вступлению в ряды дисциплинированных борцов за социализм. По ходу дела он непременно совершал личную революцию, достигал ясности высшего знания и подтверждал верность учения Маркса — Ленина — Сталина и легитимность их преемственности{1177}.
Иначе говоря, образцовая фабула соцреалистического произведения представляла собой историю преодоления отсталости, причем, с точки зрения некоторых советских иконографов, чем больше отсталость, тем резче фокус. Индейцы, дикари, дети природа и прочие бывшие инородцы вышли из леса и встали плечом к плечу с рабочими и крестьянами. «Бродячие» дикари были особенно уместны: самые непосредственные, незрелые и безыскусные плоды русского воображения, они были воплощением сущности юных пролетариев — кочевников в поисках отчего дома[94]. Кроме того, они были ближе всех к первобытному коммунизму, а это означало, что их путь к научному коммунизму был идеально завершенным, истинно диалектическим и универсальным по своему значению.
Мало кто был так хорошо подготовлен для превращения благородных дикарей в борцов за дело коммунизма, как Александр Фадеев, ведущий «пролетарский писатель» и официальный преемник Горького в качестве отца-настоятеля советской литературы. Его роман «Последний из удэге», публиковавшийся отдельными частями с 1929 по 1940 г., был задуман как грандиозный толстовско-советский эпос, в котором десятки персонажей из разных слоев общества шли к самореализации в новом мире или к саморазоблачению под гнетом старого. Одной из ключевых фигур в романе был удэгеец по имени Сарл, слегка отретушированный Дерсу Узала, чей путь к сознательности — самый долгий, но и самый легкий, поскольку, как объяснял Фадеев в одном из предисловий к роману, Энгельс учит, что первобытный коммунизм был экономически отсталым, но морально безупречным («без солдат, жандармов и полицейских»){1178}. Соответственно Сарл чист, наивен и инфантилен; он выглядит как Дерсу, говорит, как Дерсу, и выходит на сцену так же эффектно, как Дерсу{1179}. Но в отличие от Дерсу он не одинокий лесной житель — он представляет первобытное общество в эпоху упадка и окружен соплеменниками, которые одновременно похожи на краснокожих могикан с невозмутимыми лицами и на униженных и оскорбленных из народнической традиции. У Фадеева не дикарь, а русский командир прозревает суть вещей и делится знанием о тайнах мироздания. Сарл следует за ним по новой дороге из леса, но не погибает, как Дерсу, а озаряется светом истины и становится пророком своего народа. «Он и сам чувствовал в себе эту незримую ищущую и жадную — самую человеческую из всех сил — силу таланта, только он считал ее божественной»{1180}. Сарл увидел будущее, и оно ему понравилось. Удэгейцы откажутся от старых обычаев, займутся земледелием и пойдут за большевиками в общество, которое будет таким же чистым и справедливым, как их собственное, только гораздо лучше.
Фадеев не закончил свой роман, и читатель не увидел смерти и возрождения «последнего из удэге», но «великий перелом» в душе Дерсу Узала произошел. Туземцы совершили скачок в царство социалистического реализма и доказали свою полезность в качестве путешественников во времени.
«Большое путешествие» обычно начиналось с появления русских: красного партизанского отряда, учителя, врача или партработника. Они приходили и произносили речи — «о больших домах, о больших людях больших городов, о больших театрах, о девушках, прыгающих с самолета» и о школах, «где учатся даже взрослые, где дети смеются и поют, счастливые и сытые»{1181}. Туземцы не всегда понимали смысл этих слов, но всегда чувствовали их искренность и великую правду, которая за ними стояла. Особенно могучим воздействием обладало слово «Ленин». Оно обозначало все то прекрасное, чего туземцы так долго были лишены, и долгая полярная ночь и тьма невежества отступали перед именем Ленина и голосами его эмиссаров. «Показалось, что с этими светловолосыми и голубоглазыми людьми поют река, лес и небо»{1182}. Люди эти — всегда мужчины, очень высокие и не очень молодые, закаленные лишениями, огнем и дисциплиной. Их манеры грубы, а лица суровы, но их глаза никогда не перестают лучиться «насмешливой, но добродушной улыбкой»{1183}. Один из них объясняет своему другу-нивху: «Вот вы люди, и в городах в теплых больших домах тоже живут люди. Между вами разница маленькая, этак в десять или больше тысяч лет… Сейчас нам с вами нужно подумать о том, как догнать другие народа нашей страны»{1184}. Но они не только говорят и думают. Они защищают своих подопечных от злых людей, строят для них дома, лечат их недуги, учат их отличать хорошее от плохого и привозят «много товаров, вкусных и необходимых»{1185}.
Свет, принесенный русскими, освещает эксплуатацию, неравенство и злоупотребления, которые скрывались в каждом поселении и стойбище: «Племя было в сборе, но сидело оно не по-обычному. В нем обозначились новые группировки — началось расслоение, как будто один звук имени Ленина вызвал новые силы, ведущие к разрыву эту полумертво-застывшую родовую дрему»{1186}. По одну сторону оказались все женщины и дети, «группа наиболее угнетенная»; неподалеку от них расположились мужчины, молодые и старые, а вдали от всех сидели старейшина и шаман, «два представителя власти, социальной и духовной»{1187}. Бедняки и угнетенные очень хорошо знали, на чьей они стороне: «Так вот они, красные, которые чтут бедных и преследуют богатых… А я, Васька-гиляк, не бедный ли я человек и я не зол ли на богатых?»{1188} Грязь в туземных юртах была столь омерзительна, социальное устройство столь несправедливо, а обычаи столь откровенно абсурдны, что беспристрастным и «талантливым» туземцам требовался лишь мягкий упрек, чтобы протереть глаза и увидеть свет. Если бы не шаманские козни, неужели нормальный человек — сколь угодно отсталый — согласился бы убить родного отца? Или жить в нездоровых условиях? Или совершить кровную месть над тем, кто ему симпатичен? Или жениться на старой вдове своего старшего брата?{1189} Конечно же нет. И вот один за другим хорошие туземцы осознают всю меру той «злобы, голода и невежества», в которых их держали плохие туземцы. Как говорит мальчик-юкагир некогда грозным духам в повести Богораза, «видно, вас нет вовсе, все обман, ложь, старые выдумки… К Ленину иду!»{1190}
