же я? А, о твоем отце! Он пригрозил убить меня, если я не поклянусь хранить все в тайне, и я поклялся, испугавшись за свою жизнь. Он заставил меня помочь нести тело — мы пронесли его через всю пустошь — о ужас, о ужас! И луна ярко сияла (приподними меня еще, Габриэль). Ты знаешь валуны за пустошью — языческое капище; знаешь пещеру под валунами, ее еще зовут Купеческий стол; там было достаточно места, чтобы положить его туда и спрятать, а потом мы бросились обратно в лачугу. С тех пор я не осмеливался приближаться к этому месту, о нет, и твой отец тоже! (Повыше, Габриэль! Я опять задыхаюсь!) Бумажник и ранец мы сожгли и даже не узнали, как звали незнакомца, а деньги оставили себе и потратили. (Да ты меня не поднимаешь, ты не слушаешь!) Когда вы с матерью спросили, откуда деньги, твой отец сказал: это наследство. (Габриэль, мне больно, ты меня всего растрясешь, не надо так рыдать!) Они навлекли на нас проклятие, эти деньги, и из-за этого проклятия утонули твой отец и брат, и это проклятие убивает меня сейчас, но я исповедался в грехах — скажи священнику, что я исповедался перед смертью. Не пускай ее, не пускай Перрину! Я слышу, она встает с постели. Ради бога, забери его кости из-под Купеческого стола, похорони их — и скажи священнику (подними меня повыше, подними, помоги встать на колени), если бы твой отец был жив, он убил бы меня, но все равно скажи священнику — ради грешной моей души — пусть помолится, и… не забудь про Купеческий стол, надо похоронить, надо молиться, надо всегда молиться за…
Пока до Перрины едва доносился шепот старика, хотя она не могла расслышать ни слова, она не решалась открыть дверь в перегородке. Но когда шепот, который вселял в нее непонятный, необъяснимый ужас, сначала стал прерываться, а потом окончательно затих, когда она услышала последовавшие за этим рыдания, когда сердце подсказало ей, кто плачет в соседней комнате, — тогда верх одержало иное чувство, сильнее самого сильного страха, и она открыла дверь, не раздумывая и даже почти не дрожа.
Лицо старика было накрыто одеялом; у постели на коленях стоял Габриэль, спрятав лицо в ладонях. Когда Перрина обратилась к нему, он не ответил и не взглянул на нее. Через некоторое время рыдания, сотрясавшие его, стихли, но он все равно не пошевелился, только раз, когда она прикоснулась к нему, и тогда он содрогнулся — содрогнулся под ее рукой! Перрина позвала его сестер, и они заговорили с ним, но он ни слова не произнес в ответ. Они заплакали. По очереди они теребили его, осыпали ласковыми словами, но оцепенение скорби, лишившее его движения и дара речи, не поддавалось человеческим слезам и было сильнее даже человеческой любви.
Уже близился рассвет, и буря постепенно улеглась, но у постели все оставалось по-прежнему. Раз или два Перрина опускалась на колени возле Габриэля и пыталась напомнить ему о своем присутствии, но тщетно — и ей мерещилось, будто старик тихонько дышит, и она даже протягивала руку к одеялу, но ей недоставало смелости ни прикоснуться к старику, ни посмотреть на него. Перрине впервые довелось присутствовать при смертном одре, и тишина в комнате и скорбное оцепенение, охватившее Габриэля, до того напугали ее, что она стала едва ли не беспомощнее двух маленьких девочек. Лишь когда в окно лачуги заглянул рассвет — такой холодный, такой мрачный и все же такой обнадеживающий, — к Перрине понемногу вернулось самообладание. Тогда она решила поскорее позвать на помощь кого-нибудь из соседей. Девочки боялись остаться в лачуге без нее, с одним только Габриэлем, и она стала их уговаривать, но тут вздрогнула: за порогом послышались шаги. Дверь распахнулась, и в тусклом неверном свете на пороге замерла фигура.
Перрина всмотрелась в нее, не веря своим глазам. Перед ней был Франсуа Сарзо собственной персоной.
Глава II
Рыбак промок до нитки, но лицо его, всегда бледное и неподвижное, словно бы и не изменилось, невзирая на все опасности, которые ему, должно быть, пришлось преодолеть ночью. На руках он держал маленького Пьера, тот был в полуобмороке. Перрина, узнав его, пронзительно закричала от испуга и неожиданности.
— Ладно-ладно! — проворчал он и двинулся со своей ношей прямиком к очагу. — Не шуми. Наверное, ты и не чаяла увидеть нас живыми. Мы и сами думали, что пропали, и спаслись только чудом.
Он уложил мальчика у очага, где потеплее, после чего, развернувшись, вытащил из кармана бутылку в ивовой оплетке:
— Если бы не бренди…
Тут он осекся, замер, поставил бутылку на скамью рядом и бросился к постели.
Перрина посмотрела ему вслед и увидела, как Габриэль, который поднялся на ноги, когда дверь открылась, при приближении Франсуа попятился от кровати. Лицо юноши словно бы внезапно обратилось в мрамор, на него было страшно смотреть — пустое, жуткое, белое. Он пятился и пятился, пока не уперся в стену лачуги, и там замер, глядя на отца пустыми, дикими глазами, и только махал руками перед собой и что-то бормотал, но ни слова разобрать было нельзя.
Франсуа словно не замечал сына и уже приподнял край одеяла:
— Что здесь стряслось? — Он опустил одеяло на место.
Габриэль по-прежнему не мог говорить. Перрина это заметила и ответила за него.
— Габриэль думает, его бедный дедушка умер, — несмело прошептала она.
— Умер! — повторил Франсуа без печали в голосе. — А что, он был очень плох в последнюю ночь перед смертью? Не заговаривался? В последнее время он выжил из ума.
— Он очень беспокоился и рассказывал о призрачных знамениях, о которых мы все знаем, твердил, будто видит и слышит вестников из иного мира и они сказали ему, что вы с Пьером… Габриэль! — закричала она внезапно. — Взгляни на него! Взгляни на его лицо! Твой дедушка не умер!
В этот миг Франсуа приподнял голову отца и всмотрелся. И в самом деле, смертную маску исказила слабая судорога, губы задрожали, челюсть отвисла. При виде этого Франсуа содрогнулся и поспешно отошел от постели. В тот же самый миг Габриэль шагнул от стены, выражение его лица изменилось, бледные щеки вспыхнули, и он схватил оплетенную бутылку и вылил остатки бренди прямо в рот деду.
Средство подействовало мгновенно, и истощавшиеся жизненные силы отчаянно разбушевались. Глаза старика снова открылись, обвели комнату, потом уставились на Франсуа, замершего у очага. Габриэль, сколь бы ни было трудным и мучительным его
