что послушается. Ему пришлось собрать все силы, чтобы не дать двери захлопнуться под напором ветра, когда он выглянул наружу.
— Видишь ли ты их, внук мой Габриэль? Говори правду, скажи мне, если видишь их! — закричал старик.
— Я не вижу ничего, кроме тьмы, непроглядной тьмы, — отвечал Габриэль, отпустил дверь, и она закрылась.
— О горе, горе! — простонал его дед и в изнеможении откинулся на подушки. — Это для тебя она тьма, а для того, кому дозволено видеть, сейчас светло, словно при свете молнии! Утонули, утонули! Молись за их души, Габриэль, — ведь я вижу Белых Женщин даже отсюда, с постели, и не смею молиться за них. Сын и внук утонули, оба утонули!
Молодой человек вернулся к Перрине и детям.
— Дедушке сегодня особенно нездоровится, — прошептал он. — Идите лучше спать, а я останусь приглядеть за ним.
Услышав это, они поднялись, перекрестились перед образом Пречистой Девы, по очереди поцеловали Габриэля и, не произнося ни слова, тихонько удалились в комнатку за перегородкой. Габриэль посмотрел на деда и увидел, что тот лежит неподвижно, с закрытыми глазами, словно уже уснул. Тогда юноша подбросил в огонь поленьев и сел рядом, приготовившись бодрствовать до утра.
Полон тоски был вой ночной бури, но еще тоскливее были мысли, одолевшие Габриэля в одиночестве, мысли, омраченные и искаженные жуткими суевериями его страны и его народа. Еще со времен смерти матери ему не давало покоя убеждение, будто над их семьей тяготеет проклятие. Когда-то они процветали, у них были деньги, они получили небольшое наследство. Но фортуна благоволила им лишь временно — последовала череда поразительных внезапных несчастий, одно за другим. Потери, неудачи, бедность, наконец, нищета совсем одолели их, а характер отца окончательно испортился, и даже старинные друзья Франсуа Сарзо говорили, что его и не узнать. И теперь все невзгоды минувших лет, неумолимо знаменовавшие полнейший упадок их семьи и дома, увенчались последним, самым страшным ударом — смертью. Судьба отца и брата более не оставляла сомнений, Габриэль знал это, вслушиваясь в рев бури и размышляя над дедовскими словами, ведь он не понаслышке знал, какие опасности таит море. И эта двойная утрата постигла его именно сейчас, когда приближался день его свадьбы с Перриной, именно сейчас, когда любое несчастье было еще и дурным знамением, именно сейчас, когда его особенно трудно будет перенести! Скорбь смешалась в его душе со скверными предчувствиями, о которых он не осмеливался даже подумать, когда мысли его блуждали между настоящим и будущим, и вот, сидя у камина в одиночестве, время от времени шепча заупокойную молитву, он едва ли намеренно смешивал ее с другой молитвой, выраженной его собственными простыми словами, — молитвой за здравие живых, молитвой за девушку, чья любовь была его единственным земным сокровищем, молитвой за осиротевших детей, которым он теперь станет единственной защитой.
Долго, долго просидел он так у очага, погруженный в раздумья, и ни разу даже не посмотрел в сторону кровати, но внезапно вздрогнул, снова услышав голос деда.
— Габриэль, — прошептал старик, весь дрожа и ежась. — Габриэль, ты слышишь — на пол капает вода, то реже, то чаще, там, в изножье моей постели?
— Я ничего не слышу, дедушка, только огонь потрескивает и буря ревет за окном.
— Кап, кап, кап! Быстрее и быстрее, яснее и яснее. Возьми лучину, Габриэль, посмотри на пол, во все глаза посмотри. Там не мокро? Может быть, это дождь с небес сочится сквозь крышу?
Габриэль взял лучину дрожащими пальцами и опустился на колени на пол, чтобы осмотреть его как следует. Он вздрогнул — пол был совершенно сух; лучина упала в очаг, а Габриэль рухнул на колени перед статуей Пречистой Девы и спрятал лицо.
— Мокро ли там, на полу? Отвечай, я приказываю, — мокро ли на полу? — торопливо, едва дыша, спросил старик.
Габриэль поднялся, вернулся к постели и шепнул старику, что ни капли дождя не попало в лачугу. И тут он увидел, как лицо деда вмиг переменилось: острые черты внезапно смягчились, напряженный взгляд стал пустым, словно мертвым. Изменился и голос — он перестал быть сиплым и сварливым и теперь, когда старик снова заговорил, зазвучал на удивление тихо, размеренно и торжественно.
— А я слышу, — проговорил старик. — Кап! Кап! Быстрее и яснее прежнего. Это призрачное капанье воды — последний и наивернейший знак, что и твой отец, и твой брат погибли этой ночью, и по тому, откуда оно доносится — с изножья постели, где я лежу, — я вижу, что это предупреждение и о моей близкой смерти. Меня призывают туда, куда ушли прежде меня мой сын и внук; мой тяжкий срок в этом мире подходит к долгожданному концу. Не впускай сюда Перрину и детей, если они проснутся: они слишком молоды, им рано видеть смерть.
У Габриэля словно кровь свернулась в жилах от этих слов, от прикосновения к дедовской руке, когда его пронзил леденящий холод, от воя неистового ветра и от мысли, что любую помощь придется искать в нескольких милях от лачуги. Однако, несмотря на бурю, мглу и расстояние, ему и в голову не пришло, будто можно пренебречь обязанностью, о которой ему говорили с самого детства, — обязанностью приглашать священника к одру умирающих.
— Я позову Перрину, — сказал он, — она посидит с тобой, пока меня не будет.
— Стой! — закричал старик. — Стой, Габриэль, умоляю, приказываю — не бросай меня!
— Дедушка, священник… отпущение грехов…
— Ты сам мне его дашь. В такой темноте, при таком урагане кто угодно собьется с пути через вересковую пустошь. Габриэль, я умираю, я не доживу до твоего возвращения. Габриэль, ради Пречистой Девы, останься здесь, со мной, пока я не умру, минуты мои сочтены, у меня есть страшная тайна, которую я должен кому-то открыть, пока не испущу последний вздох! Поднеси ухо к моим губам, скорее, скорее!
Едва он произнес эти последние слова, как из-за перегородки послышался шорох, дверь приотворилась, на пороге появилась Перрина и испуганно заглянула в комнату. Бдительные глаза старика, подозрительные даже перед лицом смерти, уставились на нее.
— Назад! — слабым голосом воскликнул он, не успела девушка промолвить и слова. — Назад! Габриэль, прогони ее назад и задвинь засов на двери, если она сама ее не закроет!
— Милая Перрина! Иди в спальню и не пускай сюда девочек, пусть не беспокоят нас, — попросил Габриэль. — Иначе ему станет только хуже, вы здесь ничем не поможете!
Перрина безмолвно повиновалась и снова закрыла дверь.
Старик стиснул руку Габриэля и повторил:
— Скорей, скорей! Поднеси ухо к моим губам!
Габриэль услышал, как Перрина
