слушал его не то с удивлением, не то с негодованием, и в душе ее зарождалось сомнение: все говорят, что этот человек негодяй, а между тем он мыслит и говорит, как развитый, сердечный и порядочный человек. Но его шутливое отношение задело девушку за живое.
— Вы, кажется, смеетесь над Америкой. Я никому не позволю этого! — воскликнула она несколько вызывающим тоном. — Ни один англичанин не может нас понять, а между тем все вы пишете о нас целые книги. Вероятно, едва вы успеете сойти на берег, как вас возьмут в осаду разные газетные писаки, и вы станете сообщать им разные небылицы!
— Когда я сойду на берег, то уйду подальше от всяких газетных писак, как вы изволили выразиться, мисс!
— Так, значит, это неправда, что…
И Джесси снова вспыхнула и смолкла на полуслове; она чуть было не передала ему те слухи, которые ходили о нем среди пассажиров парохода. Его, видимо, забавляло ее смущение, и явилось желание поддержать в ее глазах ту скандальную роль, какую ему навязывали здесь.
— Прошу извинения, все это сущая правда! Я действительно человек с некоторым прошлым, которое я осужден повсюду носить с собой. И когда я сказал вам, что могу видеть Америку, то хотел сказать этим, что могу видеть нечто из моего прошлого, что я рад был бы совершенно забыть, а именно — прощание с другом и его доверие к человеку, не заслуживавшему этого доверия. В тот момент, когда вы пришли, я видел себя вместе с этим другом на бивуаке после выгодной продажи скота, за дымящейся миской супа. Поверите ли, я сейчас ощущаю тот самый голод, что испытывал тогда. Это, вероятно, морской воздух возбуждает аппетит!
— Нет, это потому, что думаешь о еде! Я никогда не могу читать, что героиня ест или пьет, без того, чтобы мне самой не захотелось поесть или выпить того же, что она. Это, быть может, смешно и глупо. Но ведь так многое в жизни глупо!..
— Простите, мне кажется, что ничто не глупо, кроме того, что вульгарно или притворно. Глупы те, кто судит о человеке, не зная его! Я, конечно, не говорю о женщинах, так как для них истинное суждение не играет большой роли. Они сегодня мило говорят одно, а завтра другое и верят всему, но им никто не верит, и порою они сами бывают не рады, когда к их словам относятся серьезно.
— Вы это говорите об американках?
— Обо всех женщинах вообще!
— Да вы, как видно, женоненавистник. В таком случае зачем вы разговариваете со мной?
— Я стараюсь вас научить, как можно видеть Америку на расстоянии тысячи миль!
Джесси вздохнула несколько патетично.
— Ах, я люблю Америку! — сказала она.
— И готовитесь покинуть ее добровольно! — добавил Вест.
— Все американцы на время покидают ее и возвращаются опять!
— Но вы, например, не возвратитесь назад. Вы продали свое родовое право за обладание замком и родовитыми предками!
— Как вы смеете говорить так со мной? Что я такое сделала?..
— Вы поставили мне вопрос, и я ответил вам на него. Когда вы вернетесь к тому чернорясому господину, который хвастливо именует себя служителем Бога, то можете подтвердить ему, что вы видели шулера, паразита, бездельника, который не достоин коснуться вашего подола. Но он не оправдывается и не просит вас думать о нем лучше, он только хочет научить вас, как видеть Америку, которую вы легко можете забыть!
Джесси, привыкшая к льстивой похвале мужчин, к постоянному обожанию их и преклонению перед ее красотой и богатством ее отца, почувствовала при этих словах «Негодяя», словно кто-то ударил ее по щеке. Она, как все молодые американки, обладала достаточной долей самообладания, но этот резкий тон, это презрение к ее мнению и мнению общества кольнуло ее до глубины души, и, гневно топнув ногой, она повернулась и ушла в свою каюту.
А «Негодяй» остался на прежнем месте и, по-видимому, продолжал прерванную нить своих размышлений.
Поступки, о которых он желал бы забыть, вставали перед ним; годы изгнания, одиночества, нужды, годы бесприютных скитаний оживали в его душе; неблаговидные поступки говорили ему о былом позоре, внутренний голос упрекал и обвинял его. Лица, которые он охотно схоронил бы навеки в глубоких могилах, обступали его, и постоянно мучивший его страшный призрак отчаяния снова вставал перед ним и рушил его настоящее, отвергая его. Нетерпеливо топнув ногой, Мюрри Вест принялся нервно ходить взад и вперед по палубе, не глядя ни на кого и никого не замечая. Вдруг еврей Маркс дотронулся до его локтя.
— Что же, заплатите вы мне теперь? — спросил он.
— Ни гроша! Я уже сказал!
— Но я видел вас с Джесси!
— Что же из того?
— А то, что я хотел бы знать, известно ли ей, отчего умер ее брат Лионель! Полагаю, что ей это неизвестно… Ну, так вы заплатите мне сегодня же?
Вест сделал порывистое движение и схватил Маркса за руку.
— Нет! — проговорил он. — Нет, этого не будет! — И при этом так сжал руку еврея, что тот завопил, как дитя. Когда он после взглянул на свои пальцы, то они были сини и багровы, как будто побывали в железных тисках.
IV
О МЕДОВОМ МЕСЯЦЕ
По утрам в яркие солнечные дни, какие стояли все время, палуба кишела всякого рода людьми. Пестро разряженные американские певички из казино порхали то тут, то там, словно бабочки, перелетавшие с цветка на цветок. Степенные старые джентльмены, немолодые или совсем древние, в сопровождении важных, упитанных врачей, благодушно грелись на солнце или читали газеты.
Молодежь громко шутила и смеялась, шумно выражая свое жизнерадостное настроение. Неизбежный надоедала, не могущий жить без того, чтобы не устроить какое-нибудь развлечение, переходил от одних к другим, сообщая всем свои проекты и программы предстоящих увеселений, причем каждый охотно
