Воеводская изба стояла за тыном, построена по северному обычаю, высоко, широко. Отличалась от других изб пристройками: для караульных, для прислуги, для хранения припасов, пушной казны, рыбьего зуба.
Горница, где ждала протопопа пани Евдокия, была украшена ее белыми ручками: выбелена, в лазоревых цветах. Между окнами, в простенках, тоже нарисованы цветы. Глухая восточная стена сплошь в иконах, а на западной, с одним окном, две вышивки: на левой замок среди леса, на правой охотники да собаки – труды пани Евдокии. Она и теперь сидела за пяльцами. Увидела протопопа в дверях, всплеснула радостно ручками, оставила рукоделье, поспешила под благословение.
– Заждалась тебя, батюшка!
– Опять кашляешь?
– Слава богу, отлегло. Просил ты бумаги да чернил поучение писать. Я о твоем учительстве думала и молилась, и был мне нынче сон. Прилетел голубь – держит в клюве свиток. Я взяла за край, а голубь взмыл, свиток развернулся от неба до земли. А еще из того голубя перо упало мне в руки, я то перышко тебе подала. Рассказала сон Алексею Христофоровичу, а он и говорит: «Аввакуму надо жизнь свою записать. Мало кто бывал столь далеко, мало кто видел так много». Ты, батюшка, Алексея Христофоровича послушайся. Его слово доброе.
Взял протопоп бумагу из рук пани Евдокии, поцеловал свиток.
– Дивен сон, государыня. Мне бы наяву то перышко голубиное, Сатану посрамить.
– К чему сон-то, батюшка? – спросила пани Евдокия.
– Не ведаю. Мне ли, грешному, голубиную книгу писать. То дело святое, а я прост, убог… По мне никониан в блевотину мордами тыкать. Тут великой мудрости не надобно, правды довольно…
– А что скажешь о слове Алексея Христофоровича?
– Матушка ты моя! Да чем жизнь батьки Аввакума горше других? Иные за слово Божие вдесятеро против моего претерпели.
В горницу вошел сам Алексей Христофорович. Спросил Аввакума:
– Рассказала тебе пани Евдокия сон?
– Рассказала, государь. Дивное видение.
– Угости нас, – попросил супругу воевода. Брови у него были рыжие, росли, нависая над веками. Усы колечками, борода на одном подбородке, щеки бритые.
Пани Евдокия принесла братину, полную вина, три чарочки да семужки.
– Какое число сегодня? – спросил воевода.
– Обретение честных мощей преподобного Сергия Радонежского. 5 июля.
– Люблю русских святых, – сказал Алексей Христофорович. – Тот же Сергий. Платьем, трудами, всем видом своим – крестьянин, заботами о государстве – царь, молитвами, совершенством духовным – ангел.
– Сладко говоришь! – воскликнул Аввакум. – Отче Сергий благословил нас храмом Троицы, ибо душу его и сердце его пронзили слова Исуса: «Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое». Миленькие! По сто раз читаем Писание, а разумеем мало. Открывается нам по вере нашей. Преподобному чудотворцу сокровенное поведано через слово Господа: «И все Мое Твое и Твое Мое, и Я прославился в них… Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы». Возлюбил Сергий Животворящую Троицу, и через его любовь освободилась Русь из плена Батыева… Но скажи ты мне, Алексей Христофорович, как складывал персты, молясь, благословивший нас храмом Троицы, многими дивными иконами Троицы?
Воевода грустно покачал головою.
– Как вся Русь, видимо…
– Как вся Русь, благодетель ты мой! Как вся матушка-Русь! Глазами к Троице, а персты сложены, утверждая истину о двух естествах Исуса Христа, ибо он прославился в нас, исполнив волю Отца и свою волю – спасти нас от первородного греха, посрамить, побить Сатану. Как молился Сергий, всея Руси чудотворец, спрашиваю? Как вся Русь! – Воздел длань, показывая двоеперстие.
– Истинно, батюшка! Истинно! – Пани Евдокия подняла белую ручку, выставляя два перста, перекрестилась. – Камень снял с души моей, батюшка. В сей глуши не от кого душевной крепости набраться.
– Вот и врешь! – сказал Аввакум. – Не бедна русская сторона подвижниками Господними. У меня в Москве жил блаженный Федор, босым всю зиму ходил. Здешний! Из Мезени! Сын богатого купца. Считал-считал барыши да смекнул – нет прибыльнее вечной жизни.
– Уже 5 июля, – вздохнул Алексей Христофорович. – На моей родине черешня поспела.
– А у нас, за Волгой, – черника, земляника. Грибы уж, небось, пошли. Самое веселое время. – Встал, поклонился. – За бумагу благодарствую.
– Батюшка! А винца испить?! – удивилась пани Евдокия.
– В море ныне ходил с сыновьями. Рыбу надо посолить.
– Испей чару, протопоп. Почти пани Евдокию, – поклонился воевода.
– Да благословит Господь сей дом! – Аввакум выпил поднесенную воеводшей чарочку, улыбнулся. – Вкусно.
– Побудь с нами, – попросил воевода. – Черешни об эту пору видимо-невидимо в садах… Не столько, кажется, любил ягоду, как само слово – «черешня».
Зачерпнули еще по чаре. Выпили. Алексей Христофорович тихонько запел польскую песенку. Пше да пше, одно слово понятно, три – нет, но сердце щемит.
Спохватился протопоп.
– Алексей Христофорович! Пойду! Об образе Креста Христова слово надо сказать чадам моим духовным. Ныне все стали слепы! Тыркаются хуже кутят, а сосков с молоком найти не могут. Наваждение.
– Мы о тебе, протопоп, с пани Евдокией много говорили… А тут еще сон. Напиши о своей жизни. Человеческая жизнь – лучший учитель.
– Жития о святых пишут. Чему моя жизнь научит, что расскажу? Как с Пашковым собачился, кору грыз, аки заяц, господи?!
– Обо всем напиши!
– Бумаги жалко! – Почесал в затылке. – Не знаю. Да воля ваша, чего-нибудь накалякаю.
– Алексей Христофорович плохого не пожелает, – сказала пани Евдокия, грустно улыбаясь. – Не забывай нас, батюшка! Приходи! Завтра приходи.
Воевода вышел проводить протопопа до крыльца. Шепнул в сенях:
– Ради тебя храбрится. Плохо ей было… Помолись о нас, протопоп. – Слезы так и закапали с ресниц.
Солнце в поднебесье, а городок – сонное царство. На Руси было бы за полночь, а здесь, на краю земли, – день-деньской.
Собаки и те спят.
На всю Мезень ни единого цепного пса, двери тоже не заперты.
Пришел Аввакум домой: дрыхнут домочадцы. Никто не пробудился.
Сел на пол, положил на лавку свиток, обмакнул перо в коломарь.
«Рождение же мое в нижегороцких пределах, за Кудмою-рекою, в селе Григорове».
Написал. Послушал, как завозился крошечка Афонюшка. Пеленки замочил.
Аввакум встал, подошел к зыбке. Сынок спал. Пеленки сухие.
Снова, подложа ногу под себя, сел протопоп перед лавкой. Макнул перо в чернила.
«Отец ми бысть священник Петр, мати – Мария, инока Марфа. – Вздохнул. – Отец мой прилежащ пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию».
Подождал, пока высохнут чернила. Свернул часть свитка. Начал писать иное, накипевшее.
«Пребывайте, чада, о Господе пребывайте, и крест Христов трисоставный почитайте, от кипариса, и певга, и кедра устроен, по речению Исайи-пророка…»
Нажимая на перо, вдалбливал в головы тем, кто прост, для кого царь – истина, архиерей же как сам Господь Бог.
«А иже крест трисоставный Христов суемудренный отлагают и четвероконечный римский крыж почитают…»
* * *
…Пани Евдокия, вчера такая бодрая, лежала в постели белая как снег.
– Не отпущу тебя, батюшка, пока не похоронишь.
– Смилуйся, госпожа! – У Аввакума слезы на глаза навернулись. – Живи, бога ради! Потерпи. Подожди солнышка. Солнышко тебя развеселит, жизни даст.
– Нет, батюшка… Ты соберись в дорогу хорошенько. Денек-другой впрямь потерплю. – Подняла слабую белую ручку, осенила протопопа крестным знамением. – Батюшка! Господом Богом тебя молю, возьми с собой сыновей. Боюсь, не довезут тебя живым. Одного возьмешь сына – тоже ненадежно. Ивана и Прокопа бери – над тремя побоятся злое совершить.
Помолился Аввакум с пани Евдокией, вернулся домой, прожило семейство день – ничего не случилось. Отправляясь наутро к воеводше, Аввакум сказал Анастасии Марковне, как в прорубь окунул:
– Ты собери Ивана с Прокопием. Вместе поедем. Если, Бог даст, все обойдется, вас в Москву покличем. Будет худо – ребята воротятся и тебе расскажут.
Взял Афонюшку с рук Марковны, осенил крестным знамением, поцеловал в темные бровки. Поставил на пол. Дал сынку протопать несколько шажков, подхватил, подкинул. Афонюшка задохнулся от восторга.
В доме воеводы слуги ходили на цыпочках, горели свечи. Аввакум пособоровал умирающую. Пани Евдокия глядела, как говорила, а на слова сил не было, сложила перст с перстом и позвала взглядом приблизиться. Прошептала:
– Буду молиться перед престолом о тебе.
На другой уже день Аввакум отпел усопшую.
Похоронил.
Ночью Анастасия Марковна прижукнулась ледяным плечиком к теплой мужниной груди. Аввакум, не дыша, легонько притиснул родную, ласковую, верную, а сказал не то – неистовое:
– Марковна, расшибу я их словом Божиим! Как пророк Иеремия, гряну: «Слушайте слово Господне, цари иудейские и жители Иерусалима! Я наведу бедствие на место сие о котором кто услышит, у того зазвонит в ушах». Одного боюсь, Марковна: царь малодушный, не придет состязаться об истине. За Ртищева спрячется, за Иллариона с Павлом. Марковна, голубушка! Разгорелось бы только мое сердце, одолело бы их! Как им в свою неправду верить? Им бы царю угодить, а вера угождению не сестра, не ровня. Вера, Марковна, – столп Господнего престола.
