Я лил ей на голову одеколонь, мочил виски, – она успокоилась, открыла глаза, пожала мою руку и впала в какое-то забытье, продолжавшееся больше часу; я простоял возле на коленях. Когда она раскрыла глаза, она встретилась с моим печальным и покойным взглядом, – слезы еще катились по щекам, она улыбнулась мне…
Это был кризис. С этой минуты тяжелые чары ослабли – яд действовал меньше.
– Александр, – говорила она, несколько оправившись, – доверши свое дело; поклянись мне, – мне это нужно, я без этого жить не могу, – поклянись, что все кончится без крови, подумай о детях – о том, что будет с ними без тебя и без меня…
– Даю тебе слово, что я сделаю все, что возможно, отстраню всякую коллизию, пожертвую многим, но для этого мне необходимо одно – чтоб он завтра уехал, ну хоть в Геную.
– Это как ты хочешь. А мы начнем новую жизнь, и пусть все прошедшее будет прошедшее.
Я крепко обнял ее.
На другой день утром явилась ко мне Эмма. Она была растрепана, с заплаканными глазами, очень безобразна, в блузе, подпоясанной шнурком. Она трагически медленно подошла ко мне. В другое время я бы расхохотался над этой немецкой декламацией. Теперь было не до смеха. Я принял ее стоя и вовсе не скрывая, что мне ее посещение неприятно.
– Что вам надобно? – спросил я.
– Я пришла от него к вам.
– Ваш муж, – сказал я, – мог бы сам прийти, если ему нужно, или он уже застрелился?
Она скрестила руки на груди.
– И это вы говорите, вы его друг? Я вас не узнаю. Неужели вы не понимаете трагедию, совершающуюся перед вашими глазами?.. Его нежная организация не вынесет ни разлуки с ней, ни разрыва с вами. Да, да, с вами!.. Он плачет о горе, которое он нанес вам, – он велел вам сказать, что жизнь его в ваших руках, он просит, чтоб вы убили его.
– Что это за комедия, – сказал я, перерывая ее речь, – ну кто же приглашает людей таким образом, да еще через свою жену, на убийство? Это продолжение пошлых мелодраматических выходок, отвратительных для меня, – я не немец…
– Herr H<erzen>…
– Madame H<erwegh>, зачем вы беретесь за такие трудные комиссии? Вы могли ожидать, что вы не услышите от меня ничего приятного.
– Это роковое несчастие, – сказала она, помолчав, – оно равно поразило вас и меня… но посмотрите, какая разница в вашем раздражении и в моей преданности.
– Сударыня, – сказал я, – наши роли были не одинакие. Прошу не сравнивать их, а то как бы вам не пришлось покраснеть.
– Никогда! – сказала она запальчиво. – Вы не знаете, что говорите, – и потом прибавила: – Я увезу его, в этом положении он не может остаться, ваша воля исполнится. Но вы больше не тот в моих глазах, которого я так много уважала и которого считала лучшим другом Георга. Нет, если б вы были тот человек, вы расстались бы с Natalie, – пусть она едет, пусть он едет, – я осталась бы с вами и с детьми здесь.
Я громко захохотал.
Она вспыхнула в лице и голосом, дрожащим от досады и негодования, спросила меня:
– Что это значит?
– Зачем же, – сказал я ей, – вы шутите в серьезных материях? Однако довольно, вот вам мой ultimatum: идите сейчас к Natalie сами, одни, переговорите с ней, – если она хочет ехать – пусть едет, я ничему и никому не буду препятствовать, кроме того (извините меня), кроме того, чтоб вы здесь остались, уж я как-нибудь с хозяйством сам справлюсь. Но слушайте: если она не хочет ехать, то это последняя ночь, которую я провожу под одной кровлей с вашим мужем, – живыми здесь еще раз ночевать мы не будем!
Через час времени Эмма возвратилась и мрачно возвестила мне – таким тоном, как будто хотела сказать – «вот плоды твоих злодеяний!»:
– Natalie не едет; она погубила великое существование, из самолюбия, – я спасу его.
– Итак?
– Итак, мы на днях едем.
– Как на днях? Что вы это… Завтра утром – вы забыли, что ли, альтернативу?
(Повторяя это, я нисколько не изменял этим слову, данному Natalie: я был совершенно уверен, что она его увезет.)
– Я вас не узнаю – как горько я ошиблась в вас, – заметила сумасбродная женщина и снова вышла.
Дипломатическое поручение на этот раз было легко, – она возвратилась минут через двадцать, говоря, что он на все согласен: и на отъезд, и на дуэль, но с тем вместе он велел мне сказать, что он дал клятву не поднимать пистолета на мою грудь – а готов принять смерть из моих рук.
– Вы видите, он все у нас шутит… Ведь и короля французского казнил просто палач, а не близкий приятель. Итак, вы завтра отправляетесь?
– Право, не знаю, как это сделать. У нас ничего не готово.
– За ночь все можно приготовить.
– Надобно паспорт визировать.
Я позвонил, взошел Рокка, я сказал ему, что m-me Emma просит его сейчас визировать их пасс в Геную.
– Да у нас денег нет на дорогу.
– Много ли вам надобно до Генуи?
– Франков шестьсот.
– Позвольте мне вам их вручить.
– Мы здесь должны по лавочкам.
– Примерно?
– Франков 500.
– Не беспокойтесь – и счастливый путь.
Этого тона она выдержать не могла. Самолюбие чуть ли не было в ней главной страстью.
– За что, – говорила она, – за что это обращение со мной – меня вы не имеете права ни ненавидеть, ни презирать.
– Стало, не вас имею?
– Нет, – сказала она, захлебываясь слезами, – нет, я только хотела сказать, что я вас любила искренно, как сестра, я не хочу вас оставить, не пожав вам руки, я уважаю вас, вы, может, правы – но вы жестокий человек. Если б вы знали, что я вынесла…
– А зачем вы были всю вашу жизнь рабой? – сказал я ей, подавая руку; на ту минуту я не был способен к состраданию. – Вы заслужили вашу судьбу.
Она вышла вон, закрывая лицо.
На другой день утром, в десять часов, в извозчичьей карете, на которую нагрузили всякие коробки и чемоданы, отправился поэт mit Weib und Kind[329] в Геную. Я стоял у открытого окна, – он как-то юркнул в карету, так быстро, что я и не приметил. Она протянула руку повару и горничной и села возле него. Унижения больше этого буржуазного отъезда я не могу себе представить.
Natalie была расстроена – мы поехали вдвоем за город, прогулка была печальна, из живых, свежих ран струилась кровь. Воротившись домой, первое лицо, встретившее нас, был сын Гер<вега>, Горас, мальчик лет девяти, шалун и воришка.
– Откуда ты?
– Из Ментоне.
– Что случилось?
– Вот от maman записка к вам.
«Lieber[330] H<erzen>, – писала она, как будто между нами ничего не было, – мы остановились дня на два в Ментоне, комната в гостинице небольшая, – Горас мешает Георгу, – позвольте оставить его у вас на несколько дней».
Это отсутствие такта поразило меня. Вместе с тем Эмма писала К. Фогту, чтоб он приехал
