хотя парень по-прежнему смотрел угрюмо и недоверчиво, то и дело отбрасывая со лба неприлично короткие русые лохмы. Однако кружку осушил залпом и в пирог вцепился зубами, будто год не ел.
Госпожа Амелия с трудом сдерживалась. Бродяжки были невозможно, немыслимо чистыми. Белая кожа, гладкие блестящие волосы, почти не испорченные работой руки, ухоженные розовые ногти. Одежа далеко не новая, но тоже будто первый день после стирки. А у девчонки, у девчонки-то башмачки на каблучках. И в этом она шла от самой Белой Криницы! Задержать их, конечно, не удастся, но просто необходимо хоть что-нибудь выведать.
– Куда вы теперь? – полюбопытствовала госпожа Амелия и с удовольствием заметила, как глаза девицы испуганно распахнулись.
– В Трубеж будем пробираться, – не переставая жевать, невнятно пробормотал Илка. Ничего более умного ему в голову не пришло.
– Да, – подтвердила Ланка, – у меня там тетка.
«Дура, – ужаснулся Илка, – сейчас придется отвечать, как ту тетку зовут. Наверняка тут все друг друга знают».
– Или пойдем прямо к госпоже Анне, – заявил он, чтобы увести разговор в сторону. – Добрая госпожа крайна нам не откажет.
Пухлый рот госпожи Амелии приоткрылся от изумления.
– Как, разве вы не знаете? Дурные вести не лежат на месте. Впрочем, до Белой Криницы далеко.
– А што такое? – пробурчал Илка, стараясь проглотить последний кусок.
– Убили госпожу Анну. Вот уже пятнадцать лет как убили.
– Уби-ли? – еле выговорила Ланка. – Прекрасную крайну? Но за что?
– Уж не знаю, чего у них там в Трубеже вышло… Только убили и госпожу Анну, и воспитанницу ее, госпожу Мариллу. После того-то крайны Пригорье бросили. Ушли как не было. Теперь уж не вернутся. Неужто вы про это ничего не слыхали?
Госпожа Амелия старательно вздохнула. Бродяжки отмалчивались, но она не теряла надежды.
– А ведь я знавала госпожу Анну. Мужа моего она от почечуя лечила. И сынка ее сколько раз видала. Веселый такой парень… красивый, аж смотреть больно. Девчонки за ним табунами бегали. А он смеялся только… сегодня с одной, завтра с другой.
– Слыхал я про одного такого, – пробормотал Илка.
– Потом его в столицу услали, вроде учиться… Кабы он в Трубеже остался, может, ничего бы и не было. Говорят, он вернулся, да опоздал. С горя едва весь город не разнес. Крыши срывало, трубы ломало, городскую рощу как корова языком слизнула.
– А потом?
– Да что потом… ушел со всеми.
* * *
Мокрый ветер над головой гремел цепями вывесок, раскачивал и надувал яркие полотнища.
– Теперь наверх, – сказала Ланка, деловито припоминая следующую часть наставлений крайна, – все улицы в крепости сходятся на вершине холма у Ратушной площади. По субботам бывает ярмарка, сегодня как раз суббота…
Илка с усилием отвлекся от своих мыслей. Надо было спросить, как звали того развеселого парня, устроившего погром в Трубеже. Ответ мог оказаться очень интересным.
Некоторое время они молча пробирались вверх по улице Королевы Цветаны, лавируя между лужами и кучками грязного снега.
– Ноги не промочила? – озабоченно спросил Илка.
– А тебе-то что.
– Простудишься.
– Вот и хорошо. Заболею, господин Лунь станет обо мне заботиться…
– Теперь еще и господин Лунь! Он же тебе в дедушки годится.
– Ничего подобного.
– И он страшный!
– Зато какие глаза…
– Ага. Как дула. Глянет – и нет человечка.
Ланка фыркнула. Илка тяжело вздохнул.
– Хочешь, я тебя понесу?
– Этого еще не хватало.
Илка еще раз вздохнул.
– Лужи. Грязь. А ты вон в чем.
Ланка посмотрела на свои ноги. Осенние ботиночки на тонком каблучке, конечно, не годились для зимней ростепели. Но ей требовалось выглядеть как благородной девице. Не в валенках же идти.
– Ну хоть под руку меня возьми.
Под его локоть неуверенно скользнула тонкая покрасневшая от холода ручка. Илка немедленно разомлел. Пусть влюбляется в кого хочет, хоть в этого кошмарного крайна, хоть в Варку… э, нет, проклятый красавчик пусть держится от нее подальше.
– Я тоже надежный, – прошептал он, склонившись к розовому ушку.
Ланка недоверчиво хмыкнула, но руки не отняла.
Какое-то время Илка тихо радовался. Век бы так идти. Внезапно ему в голову пришла простая и приятная мысль.
– А ведь у нас в руках тридцать монет, – задумчиво заметил он, подкинув на ладони плотно набитый кошель. – Ясное дело, мы продешевили. Этот лоскут стоит наверняка больше сотни.
– Ну и что?
– Зачем нам возвращаться?
– Чего?
Все-таки Ланка тупая даже для курицы. Голубые глаза стали круглыми и плоскими, как у куклы.
– С такими деньгами, – снисходительно объяснил Илка, – мы можем пойти на постоялый двор, нанять повозку и уехать. Хотя бы в Сенеж. А можно и в столицу. Я работу легко найду. Я же грамотный и в счислении хорошо разбираюсь. Снимем комнату, а потом, может, и домик купим…
Он уже видел их новую жизнь. Домик в предместье, Ланка в светлой комнате с геранькой на окне и ярко-желтыми занавесками. И рядом никаких сомнительных красавчиков, никаких роковых крайнов с прекрасными глазами.
– А как же они? – донесся до него слабый голос Ланки.
– Ничего, – отмахнулся Илка, – придумают что-нибудь.
Ланка улыбнулась и несильно шлепнула его по руке. Мешочек с деньгами плюхнулся в лужу. Девчонка, извернувшись, подхватила его и бросилась бежать вверх по улице. Илка, оглушенный, остался на месте, глядя, как мелькают тонкие ноги под слишком короткой юбкой, как проваливаются в снег и скользят по мокрым камням шаткие каблучки. Хрупкая фигурка отразилась в широком, чисто-начисто отмытом окне очередной лавки и исчезла за поворотом улицы.
Ланка бежала, не разбирая дороги, пока с разгону не врезалась в компанию уже с утра развеселых парней. С трудом вырвалась, на вопросы о том, куда может спешить такая милашка, и замечания, что спешить больше некуда, так как все, что ей нужно, у них имеется, ответила хлесткими словечками, столь любимыми рыжей Жданкой. Парни были настроены благодушно, поэтому в ответ только дружно загоготали и отправились своей дорогой. Ланка же выскочила на Ратушную площадь, прислонилась к сырой стене и тут наконец разревелась. Во всем виноват был, конечно, господин Лунь. Пошли он с ней Варку, ничего такого не случилось бы.
Но господин Лунь над Варкой трясется как курица над цыпленком, Жданку готов на руках носить. Фамку иначе как госпожа Хелена не называет, и только ее, Ланку, никто не любит. Послали незнамо куда незнамо зачем. Да еще с этим. Лучше бы он снова заболел. Тогда он по крайней мере слушался. И гадостей не говорил… И не делал… Только твердил: «Ланочка, милая, золотая».
Однако плакать на Ратушной площади оказалось неудобно. Ветер холодил лицо, сушил слезы. Нос и щеки ужасно замерзли, так
