о чудесном явлении Казанской Божьей Матери с благостыней. Он повелел особо отметить событие и приказал в честь него поставить в Казани женскую обитель. И всё было сделано, как повелел царь. По его же воле девицу Матрёну, обретшую святыню, постригли в монахини. И сама она была несказанно рада перемене в жизни, стала носить имя Мавры, а вскоре за усердие перед Богом вышла в настоятельницы монастыря.
Спустя пять лет Гермоген подробно описал сие знаменательное событие Казанского края, засвидетельствовал описание у иерархов и отправил рукопись в Москву, тогдашнему главе русской православной церкви митрополиту Дионисию. И шли годы, и вся великая Россия стала поклоняться образу Казанской Божьей Матери, несущей чудодейственную силу, вдохновляющей на подвиги, укрепляющей дух в страданиях.
Праздничное торжество по случаю явления Казанской Божьей Матери длилось в тот октябрьский день по поздней ночи. В церквах не прекращались Богослужения. Вечерни были отмечены песнопением и крестными ходами вокруг церквей и собора. И в каждой избе, в каждом доме было малое или большое застолье. Да говорили казанцы, что Богоматерь всегда была снисходительна к тем, кто без злого рвения принимал веселительное зелье.
Московские и иные гости жили на подворье митрополита несколько дней. В Москву гости возвращались с обозом казанских купцов. А струги до весны оставались в затоне.
Старец князь Андрей Голицын и его сотоварищ Пётр Окулов думали возвратиться в Иосифо-Волоколамский монастырь к весне по последней санной дороге. Да и жилось тому и другому на подворье митрополита за милую душу.
Бояре же Ляпунов и Сундулов вместе с казанским воеводой Салтыковым мало на месте сидели, всё по гостям ездили и татарских мурз навещали, с торговыми людьми дружбу заводили, порядки изучали, какие вводили в инородческом крае воевода Салтыков и митрополит Гермоген. А поучиться было чему рязанским воеводам в коневодстве и в бортничестве, в рыбной ловле, а особо в выращивании гречихи. Она на казанской земле была лучшей в России.
Все оказались при деле до отъезда из Казани. Вершили свои дела подьячий Никодим и ведун Окулов. Но разными были у них справы. Никодим нашёл-таки в Казанской епархии безместных попов, крепко недовольных Гермогеном, и собрал у них наветы на митрополита, обещая заступничество и тайну до поры.
По тем наветам выходило, что митрополит Гермоген наносит большой урон православной церкви инородческого края. Пытается он обратить в Христову веру татар, да не Божьим словом убеждая, но насильственными путями. Подьячий Никодим радовался каждому новому навету, собирая их будто золотые монеты. «Грешен ты перед церковью и перед верой, иерарх Гермоген», — шептал как молитву на сон грядущий эти слова Никодим. Но не хотел Никодим признаться только в том, что все прелестные грамотки-наветы собирал он не из побуждений защиты веры Христовой, а в силу мстительного характера. Да сие высветится к сроку.
По иному делу прибыл в Казань Пётр Окулов. Перво-наперво примчал повидать Богочтимого Гермогена. С давних пор манил, притягивал Петра к себе неистовый служитель православной церкви. Здесь, в магометанском крае, сразу после его завоевания, несли казаки да ополчены вольные службу по защите отвоёванной земли на порубежной заставе. Были среди защитников сотник Ермолай да ополченец Пётр. И напали на ту заставу, что стояла на реке Вятке, татарские конники. Завязалась скоротечная схватка. Петраш был ловок, ну есть молодой волк среди лисьих хвостов кружился. Кривые сабли врагов никак не могли достать русского воина, будто был он окружён твердью какой. Петраш-то знал причину своей неуязвимости. Он уже тогда ведовством-чародейством промышлял. И спасало оно воина в бою, отводило руку косой смерти.
А в этой схватке не повезло Петрашу. Нашёлся среди врагов воин, который тоже знал колдовские козни. Летит на Петра — грудь нараспашку и в руках вроде бы оружия нет. Бей, дескать, в открытую душу. И дрогнула рука у Петраша. Не мог он ударить незащищённого даже чужой веры. Ан всё это обманом вышло. И грудь у татарского мурзы была защищена, и оружие — короткое копьё — в руках держал. Занёс он его, и до удара осталось мгновение — смерть неминучая приблизилась к Петрашу. Но Бог был на стороне русича, дравшегося честно. И удар татарского колдуна не достиг Петраша. Молнией блеснула сабля сотника Ермолая, и отлетело копьё вместе с рукой татарского воина невесть куда. Татары тут же опору потеряли, духом ослабли и пустились наутёк. Русские недолго преследовали. Уступали их кони резвым степнякам татар.
А когда возвращались к заставе, Петраш сказал Ермолаю:
— Спасибо тебе, Гермоген. Отвёл ты от меня верную смерть.
Донской казак, проживая в Казанском крае уже много лет, впервые вдруг услышал, как по-новому назвал его суздальский воин Петраш Окулов. Возразил Ермолай Петрашу:
— Зачем сие занятие взял, величать ненужно меня?
— Да так и будет, Гермогеном тебе суждено стать, — ответил Петраш, не дрогнув под суровым взглядом сотника.
Знал Пётр, что в обращении с Ермолаем казаки редко допускали вольности, побаивались его за суровость характера, да и глаз его боялись, которые во гневе становились холодными и острыми, как клинок.
Ходили слухи, что после взятия Казани Иван Грозный уступил Ермолаю принародно. Были они с царём одногодки. Когда воеводы спорили, идти или не идти вглубь Казанского ханства, а царь тоже сомневался, Ермолай сказал: «Положись на нас, воинов-Казаков, государь. Нам сейчас до Урала и до Астраханского ханства путь открыт. Токмо поспешать нужно».
И поспешали. Прошёл ещё год, и всё Казанское ханство под Русь встало. Да и Астраханское недолго держалось. За четыре года и его границы стёрлись.
Позже как-то Петраш ещё раз назвал сотника Гермогеном. Не на шутку рассердился Ермолай. Да за грудки взял щуплого Петраша, над землёй-матушкой поднял.
— Что навеяло тебя чужеродным именем хвалить? Говори, а не то...
— Отпусти, сотник, не серчай на меня. То и навеяло, что вижу тебя Гермогеном. И будешь ты князем церкви.
Ведовство при Иване Грозном сурово преследовалось. А уж если в войске ведун заводился, быть ему между берёз распятым. И Ермолай знал строгости, заведённые воеводами. Взъярился он на Петраша за его ведовское слово.
— А вот как отдам тебя на расправу судным дьякам! — крикнул он.
Не дрогнул Петраш, смотрел на грозного сотника ясными голубыми глазами, словно невинный младенец.
— Отдай, друже. Обаче и в судном месте опричи сказанного не услышат. Быть тебе Гермогеном. Сие — рок. — И склонил перед Ермолаем голову мудрый суздальский ведун.
Усмехнулся Ермолай, решил оставить сей разговор в себе. Лишь подумал, что вольному казаку ни
