к чему брать на плечи церковный или монашеский сан.
— Укороти язык, Петраш. Чтоб боле не слышал твоих изворотов, — строго сказал сотник и прогнал его с глаз.
И совсем немного времени прошло, как вещие слова Петра Окулова сбылись: Божья дщерь Судьба всё повернула на путь, начертанный её Всевышним отцом.
Той же осенью случилась новая порубежная схватка с татарами, налетевшими на заставу близ реки Вятки. К вечеру дело произошло, дозорные едва упредить успели. Поднялась застава в ружьё. Погнали русские воины налётчиков. Сотник Ермолай увлёкся охотой за мурзой, помчал за ним далеко. И догнал в прибрежных зарослях, и схватились они в смертельном поединке. Да сотник искуснее оказался, сразил татарского именитого воина. А когда поднялся в стременах, высматривая ещё врага, прилетела откуда-то вражеская стрела, и упал Ермолай с коня.
Товарищи искали Ермолая до самой ночи и не нашли. В отчаяние впали, возвращаться на заставу не хотели. Да Пётр Окулов сказал:
— Лучше уйти вам, други, а утром поиск начнёте...
Петра кто будет слушать? Да он разумное выразил:
— Татары могут заставу разорить. Мне же остаться дозвольте.
Казаки ушли. В седло так никто и не сел. Петраш тоже на месте не остался, пошёл вниз по течению реки, держа коня на поводу. Сколько брёл, не ведал, да полночь уже наступила.
И увидел он в сей миг, как в зарослях у реки голубой свет появился. Не помчал туда Петраш, но затаился, ждать стал.
В те же минуты глухой полночи что-то пробудило Ермолая к жизни. Открыл он глаза и увидел, что перед ним, опустившись на колени, молодая дева стоит, а от головы её сияние мягкое исходит. Она держала в руках стрелу, которую, как показалось Ермолаю, без боли вынула из его груди. Стрелу дева спрятала Ермолаю за пояс, а ему подала руки. И он взялся за них, и дева легко подняла его на ноги. И они вышли из зарослей в поле. Там дева отпустила руку Ермолая и пошла впереди. Он же шёл следом. И совсем рядом они прошли мимо застывшего от изумления Петраша, мимо его коня, щипавшего траву. Видел Петраш, что под ногами девы не колышется степная трава, лишь за Ермолаем тянется след. А ещё видел Петраш, как из зарослей вышел конь сотника и побрёл следом. Не решился вспугнуть Петраш ни девы, ни Ермолая, так и следил за ними издали.
Наконец, уже на исходе ночи, появилась застава: несколько рубленных изб, конюшни — все за деревянным тыном. И когда до ворот осталось совсем близко, дева сошла с тропы, остановилась. Ермолай мимо неё прошёл. Она рукой его тронула, подбодрила, чтобы смело вперёд шёл. С тем и пропадать стала, сияние вначале пригасло, сама в облачко тумана осеннего превратилась и полетела к реке Вятке.
Петраш следил за всем происходящим, исполненный душевного трепета и торжества веры. Лишь только облачко растаяло вдали, он подбежал к Ермолаю и в тот миг, когда сотник стал падать на землю, подхватил его. Хотя и слабым было плечо Окулова, удержал грузного сотника и, похоже, что на себе понёс к воротам заставы, а возле них кричать стал.
Тут же распахнулись ворота, выбежали казаки, которые и глаз не сомкнули в нынешнюю ночь, подхватили Ермолая на руки, в избу внесли, на топчан положили. А когда рубаху, облитую кровью разорвали на сотнике, да глянули на обнажённую грудь, то и следа от вражеской стрелы не обнаружили. Лишь будто вытиснул кто на теле воина крест-распятие. Изумлённые, онемевшие стояли казаки пред сотником, и у слабых духом волосы на голове шевелились. Да опомнились скоро, Петраша попытать решили, каким путём всё текло. А Петраш исчез. Послали старшие молодших искать Окулова, и нашли парни его, да он крепко спал — и добудиться не могли.
В себя Ермолай пришёл почти через сутки. Вновь была самая полночь, и светила полная луна, и свет её ярким пятном лежал на полу, близ топчана, на котором лежал Ермолай. Вновь пред воином стояла загадочная дева и нимб светился над нею. Она же сказала, прикоснувшись к груди Ермолая:
— Хвали Всевышнего, Гермоген, за оставленную тебе жизнь. Да ко мне приходи в Благовещенскую обитель. А есть она на Псковской земле. — С тем и пропала дева.
Всю оставшуюся ночь Ермолай не сомкнул больше глаз. Думы разные роем кружились в голове. Да первая дума была о том, кто спас ему жизнь. Будь он неверующим, сказал бы себе, что Петраш отвёл от него неминучую смерть. Ан нет, был Ермолай крепок христианской верой. И не сумняшеся согласился с тем, что жизнь ему даровал Всевышний, прислав на помощь дочь свою — Деву ночную.
И дал в эту ночь Ермолай обет Всевышнему в том, что посвятит свою жизнь служению Богу, вере и церкви. А как только закрепил обет крестным знамением, тотчас увидел перед собой Петраша, будто тот стоял за печью. Ничего не говорил Петраш, а только улыбался, да так, словно был именинником и дорогие подарки получил. Только его глаза-лучики жгли Ермолая огнём.
Ермолай же не мог смолчать:
— Вещие слова твои, Петраш. Ухожу я от мира служить Богу и отныне и во веки веков пребуду названным тобой Гермогеном. Так угодно Всевышнему.
Петраш и на это ничего не ответил, а подошёл к Ермолаю, дважды осенил его крестом, каждый раз прикасаясь к голове, к телу, будто ставя печати. Потом молча стал удаляться. И не мог бы сказать Ермолай определённо, открывал или не открывал двери Окулов, и согласился бы с тем, что ведун прошёл сквозь деревянную твердь.
...Прошло много лет. Пророчество суздальского ведуна исполнилось, Гермоген стал митрополитом Казанским, одним из князей русской православной церкви. И все эти годы Гермоген носил в душе благодарность к Деве-судьбе, которая была к нему милосердна, и к своему боевому товарищу Петру Окулову. Да кто знает, кроме Бога, какое участие проявил Пётр в судьбе Гермогена. Не забывал он никогда тот миг, когда пришёл в себя возле ворот заставы и почувствовал, что опирается на плечи Петраша, а позади остались вёрсты немереного пути. Сам-то Пётр никогда не подвергал сомнению веру Гермогена в то, что был спасён от смерти Святой Девой. Только и ведунам не всегда следует верить, да если скромный к тому же сей ведун.
Дружба Петра и Гермогена за долгие годы не иссякла. И теперь владыка Казанского края принял Петра Окулова как самого дорогого гостя.
Но не только чистая дружба связывала
