— Вот так я и состою в партии. Пять лет уже.
— Выходит, стало быть, так: пока ты там нежился на пуховиках с немочкой, а годы тебе тут считали?
— Выходит, так, дядя.
— Поди, все у нас партейные такие, а? Не слыхал?
— Сказать не могу, дядя. Никто мне так вот не рассказывал, не откровенничал. Да и я тебе первому рассказал. Никому раньше даже не намекал об этом. Понял? И чтоб ты — ни гугу! Имей в виду: со мной шутки плохи…
— Что ты, Степушка! Да я — это могила!.. А вот — они как? — кивнул Леонтьич на полати.
— Они дрыхнут. А потом они — ребята проверенные. Понял?
На рассвете, когда запрягали во дворе у Леонтьича лошадей, там, в Куликово, на квартире его дочери арестовывали Фильку Кочетова, его непутевого зятя. Не знал старый Леонтьич, что его племяш будет иметь вскоре самое прямое отношение к этому делу. Поговорить бы с племяшом — может, повернулась бы Филькина и Настина судьба чуток по-другому?
Но не знал всего этого Петр Леонтьич. Да к тому же, откуда ему знать, что обозначает такое рычащее слово «рревтррибунал». Разве знал, что за ним в то время стояли и жизнь и смерть. Чаще всего — смерть.
6
А ревтрибунал создавался так: председатель облакома Петр Клавдиевич Голиков на одном из своих докладов Главнокомандующему Мамонтову (Мамонтов, правда, не очень часто слушал такие доклады — в основном отнекивался от них) высказал предложение создать при армии ревтрибунал.
— Это что такое, военно-полевой суд, что ли? — уточнил Мамонтов.
— Почти. Но это не военно-полевой. А военно-революционный…
— Ну, и чем они отличаются?
— А тем, что военно-полевой суд защищал интересы буржуазии и капиталистов. Он был орудием в их руках. Он подавлял народные массы. Знаете, как бывало на фронте… Да чего вам, Ефим Мефодьевич, говорить — Сами помните, как бывало военно-полевым судом пугали солдат!.. А ревтрибунал защищает интересы трудящихся…
— В этом и разница? Не густо.
— Как то есть не густо? Разница принципиальная: то было против рабочих, а это — за рабочих.
Мамонтов вяло махнул рукой.
— Что тогда мужика там расстреливали, что сейчас здесь мужика расстреливать будут… — И вдруг повысил голос — Где ты тут, у нас буржуя возьмешь, чтоб расстрелять? Нету их, буржуев-то. Я, почитай, вообще в жизни своей ни одного буржуя живьем не видел. Так, стало быть, опять мужику и отдуваться… Ерунда все это — вся эта затея с ревтрибуналом, У нас разведки мало-мальски сносной в армии нету. Мы о противнике почти ничего не знаем. То, что Коржаев вокруг себя держит — это же не разведка. И не кортрразведка тем более! Милославский в Куликовой под боком у Данилова вон сколько времени орудовал. И контрразведка коржаевская запиналась об него — не могла нагнуться и рассмотреть. И его окружение… — Мамонтов помолчал, обдумывая, уж больно необычный вопрос-то — подытожил уверенно — Вот что надо создавать нам. А не военно-полевой суд. Это самое последнее дело — судить своего же солдата…
— Судить будут преступника, а не солдата. Коль он попал в ревтрибунал, значит, он уже преступник, а не солдат…
— Это суд должен определить: преступник он или нет.
— Не преступник в суд не попадет… Ну, вот я не сделал никакого преступления — с чего ради меня в суд потянут?.. Ну, с чего?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Одноглазому жилось все труднее. Все чаще возвращался он в свое одинокое логово с пустым желудком, все чаще гонялись за ним разъяренные псы, и все труднее становилось от них уходить. А ведь было время, когда, казалось, весь мир был к его услугам. Играючи, мимоходом добывал он себе корм: завернул в осинник — тут как тут зазевавшийся зайчишка, залег у водопоя — вот она, быстроногая козочка! Все делалось без труда, без особых усилий. Во всем сопутствовала удача.
Но с того случая все изменилось. Наверное, в жизни каждого матерого волка бывает такое, Они ходили стаей за молодой игривой сайкой. Драки были из-за нее — шерсть клочьями летела, — но стая еще держалась, не распадалась. Вожаком был он, уже взматеревший к тому времени волчина. Его слушались, ему повиновались. Рядом жалась к нему молодая самка — та самая, за которой и ходила стая. Ходить еще ходила, но приблизиться к ней уже никто не смел.
И вот тогда в одну из ночей он и почувствовал людей: в какую сторону ни поведет стаю, всюду человеческий запах, всюду люди. Не выказывая тревоги, он начал кружить и кружить по березняку в надежде отыскать проход из этого кольца. Но прохода не было. Он все чаще стал останавливаться и тщательней принюхиваться. Его беспокойство уже передалось и старым волкам. Оно усилилось после того, как все увидели висевшую по кромке кустарника таинственную цепочку красных флажков. На этот раз вожак остановился надолго, он тщательно обнюхивал издали грозную преграду. Пахло человеческим потом, горьким запахом табака — казалось, люди только затем и курят, чтобы всюду оставлять после себя этот противный запах.
Вожак искал выход. Но, повинуясь своему опыту, не спешил принимать решение.
Уже второй раз попадает он в такую облаву. Первый раз — когда только что встал на самостоятельный путь в жизни. Тогда старый опытный вожак повел стаю между двумя далеко отстоявшими друг от друга такими же красными лоскутами.
На этот раз больших промежутков между флажками не было. Он нашел лишь два свободных выхода, однако эти места подозрительно сильно пахли человеком. И все- таки он решил идти именно в эти проходы — флажки пугали его больше, чем запах человека.
Он подвел стаю к проходу, долго и старательно принюхивался. Напрягся, готовясь к прыжку. Настороженная стая точно повторяла его движения. Даже озорной молодняк присмирел. Все ждали сигнала. И вот он стремительными скачками бросился вперед. Стая ринулась за ним. В тот же миг из сугроба почти в упор грянуло одновременно несколько выстрелов. В глаза вожаку ударило обжигающее пламя, и сразу все потемнело. Несколько секунд он находился в небытии, потом почувствовал хруст снега — значит, он не убит, и не только не убит, он не упал, он бежит! Сзади продолжалась беспорядочная стрельба. Вожак оглянулся, но ничего не увидел — для него была кругом сплошная чернота. На языке — резкий вкус собственной крови. Вслед за ним бежал кто-то из его стаи. По легкой поступи, по еле уловимому запаху увядшего жабрея он узнал облюбованную им молодую самку. Значит, она одна не испугалась, пошла за ним. Остальные, наверное, после первых же выстрелов шарахнулись обратно, и вот теперь их добивают.
Версты через три вожак сел. Правый глаз начал прозревать. Но кровь еще лилась. Самка подошла и стала зализывать рану. Зализывала долго, пока не послышались человеческие голоса — по их следу шли мужики. Но, несмотря на рану, вожак не разрешил молодой самке бежать впереди. Он сам вел ее. Вел окольными путями к давно известным ему кустарниковым трущобам, куда человеку не пробраться. Там он и отлежался, пока не зарубцевалась рана. Там появились у них дети, четыре головастых волчонка.
К осени потомство подросло, мать влилась с ним в стаю, а его, одноглазого, волки не приняли — таков удел всех бывших вожаков. Если он становится. немощным, его разрывает сама стая. Вожак же, оставшийся каким-то чудом в живых, не может быть рядовым волком, он обречен до конца дней своих на одиночество. Так был обречен и одноглазый.
Третий год ходил он один. Эту осень особенно трудно жилось одноглазому — старость и раны делали свое. Он начал сдавать. Все труднее и труднее было прокормиться в лесах. Но он нашел выход: он уже дважды наведывался в крайний около пруда двор в селе. В первый раз — это было летом — ему чуть было не помешала огромная собака. Недавно он второй раз пробрался в этот двор. Собаки уже не было, она валялась на задах ободранная. От нее пахло тем самым дымом, которым долгое время разила его собственная рана на голове. Наверное, хозяин просто-напросто пристрелил ее за то, что она плохо стерегла двор.
Последняя вылазка в знакомый двор была наиболее трудной для одноглазого. Хозяин, несмотря на летнюю пору, стал на ночь загонять овец в хлев. Но не в новинку ему, матерому волку, делать подкоп и разрывать соломенные крыши. В тот раз он перерезал половину овец в хлеву, досыта напился крови. Его так раздуло, что он едва пролез обратно в дыру. И вот сейчас хлев опять манил к себе. И темной осенней ночью он пошел.
Ни одна собака не тявкнула, пока пробирался он к хлеву — не отвык он еще ходить бесшумно. Около лаза, прорытого им в прошлый раз, остановился. Лаз был завален назьмом. Одноглазый стал осторожно разрывать. Рыхлый навоз подавался быстро. Дыра под ним была не забитой. Это показалось одноглазому подозрительным — никогда хозяин не поступает так легкомысленно. Но аппетитнейший запах овечьего жилья ударил в ноздри и вскружил голову. Страшно захотелось еще напиться ароматной, бодрящей овечьей крови. И он нырнул в дыру. Почти тут же грохнул выстрел.
