– и того нет, видно, сорвали, изуверы. Аксинья резала одежу и старалась не думать о дочке, что узнает о смерти, изойдет потоком слез. Нютке немало досталось, не уберечь дитя от горестей…
Дед Потеха обмакнул тряпицу в горький настой, обмыл ясное, безмятежное чело. Малой, избитый, истерзанный, лишенный обрывков одежи, казался ребенком. Тощие плечи, безволосая грудь, костлявые коленки, уд, что не пророс семенем.
Не жил, совсем не жил… Аксинья вспомнила братича, Матвейку – недаром Малой походил на него, – слезы обрушились, прожгли сердце. Милосердный Потеха выгнал ее из клети и закончил скорбный труд сам.
На следующее утро Нюта, синеглазая Сусанна, узнала о смерти друга и кричала так, что Аксинья, не способная слушать скорбный ее голос, упала на колени: «Замолчи, замолчи, дочка».
Всю ночь они говорили, давясь слезами, плакали, давясь словами, ощущали единство, что может быть лишь меж матерью и дочкой. А утром Нютка взяла на руки Феодорушку и внимательно всмотрелась в сонные безмятежные глаза. Удостоверившись, что право на синие очи осталось за ней, Нютка улыбнулась сестрице.
* * *
Максим Яковлевич Строганов казался спокойным, но брови сходились на переносице. Голуба знал, что сие не обещает ничего хорошего, продолжал:
– Сына твоего Степана жизни лишить хотел отрок безусый, слуга. На постоялом дворе детина проломить голову хотел… И литовцы не случайно напали. Да как же такое можно оставить? Хрисогон Нехороший во всем виноват.
– Приказывать мне будешь? Удумали вы дела: всяк ополчился на Степку, и нападали на постоялом дворе, и отравить хотели… Затейники! Мы богаты, врагов немало нажили. Степан – не агнец Божий, норов его сам знаешь. Мало ли врагов у него!
Голуба с жалостью глядел на старшего Строганова: сдал, ох как сдал старик. Отметает слова весомые, не верит – или так проще жить.
Голуба и Степан не один вечер шевелили извилинами, пили горькое вино, и всякий раз выходило одно: кто-то изживает Степана. Сначала гадил мелко, будто хотел показать немилость Божию: нашел вину Голубы в том, чего не было, топил обоз… Потом взялся за серьезные дела. И ведь не успокоится, пока не изживет Степана. А потом одно сложилось с другим – ровно села рукоять на саблю.
– Малой, слуга, все рассказал. Все как на духу. – Голуба умолчал, как казачки` добились такой честности.
– И где ваш слуга? Пантелеймон, я твое мнение ценю и уважаю тебя, как… – Максим Яковлевич не закончил. – Иди с миром, возвращайся к моему сыну. И береги его. А Хрисогон – человек мне верный. Наказывать его не буду. Наговор!
Голуба был недоволен разговором – не для того остался в Сольвычегодске, вдали от жены и сына, чтобы слушать отговорки и старческие скрипы.
Он поклонился Максиму Яковлевичу со всем почтением, какое может выказать человек, что задумал лихое дело. В голенище спрятан острый нож, с детства знает все ходы и тайники в строгановских хоромах.
Но прежде надобно очистить совесть.
* * *
Хрисогон Нехороший творил вечернюю молитву. В белой просторной рубахе, подвязанной кушаком, в исподних портах, он выглядел неряшливым стариком. Выпучил недовольно глаза, кажется, не хотел открывать, но Голуба резко толкнул дверь, и противиться его появлению было бессмысленно. Хрисогон обратил взор к иконам, и на сухом лице написано было одно желание: лишь бы гость ушел восвояси.
– Хрисогон, у Бога-то прощения попросил?
Старик быстро взглянул на него и отвернулся.
– Не за что просить. Я чист в делах и помыслах своих.
Иконы завешены были двумя вышитыми полотнами, Голуба пригляделся – тонкое шитье серебряными нитями, красное солнце и райские птицы.
– Хозяйка подарила за добрую службу? – невпопад спросил он.
– Да, за богоугодное дело.
– Богоугодное? Ишь как.
– Да, верно служу Максиму Яковлевичу, радею о хозяйстве его, всякий слуга свое место знает и…
– Хватит зубы заговаривать. Ужель ты думал, мы не узнаем, а, Хрисогонка?
Ежели бы Голубе пару лет назад сказали, какое злодейство придется учинить, набил бы морду и назвал лжецом. Ох, жизнь… Он подскочил к управляющему, а тот, худой да жилистый, вывернулся и ощутимо ударил под дых. Хрисогон рванулся к двери – открыть, кричать, звать на подмогу. Не ждал подобного от Голубы.
Да только силы были не равны. Сколько дней проводил в седле Голуба? Сколько часов махал саблей? Скрутил Хрисогона в мгновение ока да рот заткнул кушаком.
– Крик не поднимай, Голуба, иначе убью. На помощь не зови – никто не услышит.
Хрисогон кивнул и так умильно, жалостливо глядел на Голубу, словно ждал: тот преисполнится сострадания.
– Отчего решил извести Степана? Отстегал тебя кнутом на виду у всех – а чего ждал-то? Исподтишка гадил, чтобы не подумали худого. Как обоз потопил? А, неважно. Речи худые нашептывал Максиму Яковлевичу: мол, сын твой пакости творит, богатства утаивает. Душегубов подослал, понятно. Не удалось… Так заставил ребенка грех сотворить, это где ж такое видано?
Голуба тут же вспомнил историю, что случилась недавно. Было это на Красном яме, когда оставалось до Сольвычегодска верст пятьдесят, не больше. Обоз остановился передохнуть, заморить червяка. Степан велел принести обед в клетушку – перебирал грамотки и купчие, писал ответы, чтобы послать с верным человеком. Малой тащил блюдо с бараньей головой, обжаренной на вертеле, и руки его тряслись. Голуба остановил парнишку, задал пару вопросов.
Малой отводил глаза, бледность разлилась по его лицу, он заикался, что-то блеял. Голуба видел: мальчонка чего-то боится. Дальше все было просто… Втащил за шкирку в клеть, рассказал о подозрениях своих Степану. После пары оплеух признался Малой: Хрисогон велел незаметно добавить яд в еду Степана.
Взбеленились казачки`, избили мальчонку до кровавых соплей. Поздно услыхал Голуба, оттащил их от Малого, да ничего уже нельзя было сделать… На рассвете тот умер. Жалко Малого, зря пошел по кривой дорожке…
Хрисогон мычал, мотал головой. Верно, решил, что с ним в игры играют. Да только не выдержал – со всхлипами признался. В том, как заплатил толстощекой бабе, чтобы обвинила Голубу, про головорезов, про литовских разбойников, что напали на обоз…
Голуба ушел тихо, за два часа до рассвета. Хрисогон лежал на лавке, укрытый с головой тощим одеялом. Утром его найдут и поднимут крик.
Максим Яковлевич выкажет скорбь по верному своему слуге, но за Голубой отправлять никого не будет.
Весла с тихим плеском резали водную гладь, что-то квакало и смеялось над ним. Водяные черти? Голуба перекрестился, двое казачков последовали его примеру и прошептали молитву.
Ужель покой наконец придет в его жизнь? Степан, названый брат, жестокий Хозяин, сказал: «Исполнишь просьбу мою – ты
