И князь закрыл руками глаза; его горе и негодование произвели такое потрясающее впечатление, что у всех навернулись на глаза слезы.
— Милостивый князь, — решился отозваться Зацвилиховский, — пусть они сражаются языком, а мы будем сражаться мечами.
— Теперь я сам не знаю, что нам дальше делать. Услыхав Ж бедствиях отчизны, мы пришли сюда через горящие леса и непроходимые болота, не спали, не ели, тратили последние силы, чтобы избежать позора; руки наши устали от битв, раны болят, но мы не жалеем труда ради усмирения неприятеля. Говорят, я недоволен тем, что мне не досталось главное предводительство. Пусть судят все, лучше ли те, кто получил его? Но клянусь Богом, что я проливаю кровь не ради наград и не из тщеславия, а из любви к отчизне. Мы отдаем ей тут последний вздох, а магнаты в Варшаве и Кисель в Гощи ведут с врагами переговоры об уступках Это позор, позор!
— Кисель — изменник! — воскликнул Барановский.
А Стахович, обращаясь к Барановскому, смело и внушительно сказал ему:
— Будучи послом и приятелем брацлавского воеводы, я не позволю называть его изменником. Он поседел от горя и служит отчизне, как умеет, может быть, ошибочно, но честно!
Князь, погруженный в раздумье и горе, не слыхал этого ответа, а Барановский, не смея затевать ссоры в его присутствии, посмотрел только на Стаховича, как бы говоря: "Я тебе отомщу еще", и положил руку на рукоять меча. Наконец князь очнулся и мрачно сказал:
— Нет выбора… надо или нарушить повиновение или изменить отчизне, для которой мы столько трудились,
— Все зло в Польше и происходит именно из-за ослушания, — сказал торжественно киевский воевода.
— Значит, по-вашему, надо согласиться на унижение отчизны и если нам велят с веревкой на шее идти к Тугай-бею или Хмельницкому, то и тогда мы должны повиноваться?
— Veto! — воскликнул Кристофор, подсудок брацлавский.
— Veto! — повторил Кирей.
— Говорите, старые воины! — сказал князь, обращаясь к полковникам.
— Князь! — обратился к нему Зацвилиховский. — Мне уже семьдесят лет, я православный и украинец, был казацким комиссаром, и сам Хмельницкий называл меня отцом. Я скорее всех должен стоять за уступки, но если мне придется выбирать позор или войну, то я и умирая скажу: войну!
— Война! — повторил СкшетускиА
— Война! война! — повторили в один голос присутствующие. — Война! война!
— В таком случае, пусть будет по-вашему, — сказал князь и ударил булавой по письму Киселя.
Глава XII
На другой день, когда войско остановилось в Рылыдове, князь призвал Скшетуского и сказал ему:
— Наше войско слабо и измучено, у Кривоноса же шестьдесят тысяч человек; к тому же силы его увеличиваются с каждым днем переходящей на его сторону чернью. На воеводу киевского нельзя надеяться: в душе он держит сторону мирной партии и хотя идет теперь со мной, но неохотно. Нам нужно подкрепление. Я узнал, что недалеко от Константинова стоят два полковника с королевской гвардией — Осинский и Корецкий. Возьмешь для безопасности сотню казаков и отвезешь им мое письмо, чтобы они, не мешкая, шли ко мне; через два дня я пойду на Кривоноса… Никто лучше тебя не исполняет моих поручений, поэтому я поручаю тебе и это.
Скшетуский поклонился и в тот же вечер уехал в Константинов, чтобы незаметно пройти ночью, так как повсюду сновали отряды Кривоноса и толпы черни, которая устраивала разбойничьи засады по лесам и дорогам, а князь велел избегать стычек, чтобы не терять времени.
На рассвете Скшетуский дошел до Висоватого Става, где наткнулся, к великой радости, на обоих полковников, У Осинского был отличный отряд гвардии, состоящий из драгунов, обученных по-иностранному, и немцев; у Корецкого — только немецкая пехота, все почти ветераны Тридцатилетней войны. Это были такие искусные и опытные воины, что все действовали как один человек Оба полка были хорошо обмундированы и снабжены ружьями.
Услышав, что их зовет к себе князь Вишневецкий, они очень обрадовались, так как уже соскучились по битвам и знали, что ни под чьей командой им не придется столько сражаться, сколько под его. Но, к сожалению, они были принуждены отказать князю, так как служили под начальством князя Доминика Заславского, который дал им строгий приказ не присоединяться к Вишневецкому. Напрасно Скшетуский убеждал их, напрасно говорил о том, какую славу могли бы они приобрести, если бы служили под начальством такого вождя, и сколько услуг оказали бы стране, — они ничего не хотели слушать, твердя, что повиновение — первая обязанность и долг солдата. Они говорили, что могли бы только тогда присоединиться к князю, если бы этого требовало спасение их войска. Скшетуский уехал, глубоко огорченный, зная, как больно будет от этого известия князю, войска которого были страшно измучены и изнурены походами, постоянными стычками с неприятелем, бессонницей и голодом. При подобных условиях меряться с неприятельскими силами, превосходящими его вдесятеро, было невозможно; поэтому поход на Кривоноса придется отложить, чтобы дать отдых войскам, и дождаться наплыва шляхты, которая могла бы подкрепить войско.
Занятый этими мыслями, Скшетуский возвращался к князю тихо и осторожно, двигаясь только ночью, чтобы избежать отрядов кривоноса и многочисленных шаек черни, которая наполняла всю окрестность, выжигая усадьбы, вырезывая шляхту и перехватывая по дороге беглецов. Так прошел он Баклай и въехал в густой мшинецкий бор, полный предательских оврагов. К счастью, после проливных дождей настала хорошая погода. Была чудная звездная июльская ночь. Казаки шли узкой лесной дорожкой в сопровождении мшинецких полесовщиков, отлично знавших свои леса. В лесу царила глубокая тишина, прерываемая только треском сухих ветвей, ломавшихся под копытами лошадей; вдруг до слуха Скшетуского и его казаков долетел какой-то отдаленный шум, похожий на пение, прерываемое возгласами.
— Стой! — тихо скомандовал Скшетуский, останавливая свой отряд. — Что это?
— Это, господин поручик, должно быть, сумасшедшие, у которых от ужаса и горя помешался разум. Они теперь ходят и кричат по лесу. Вчера мы встретили здесь одну шляхтянку, которая все ходит, смотрит на сосны и кричит. "Дети, дети!" Должно быть, мужики перерезали ее детей. Она вытаращила на нас глаза м так завизжала, что у нас от страха задрожали ноги. Говорят, что по лесам теперь много таких, — сказал подошедший к нему старый полесовщик.
Скшетуский почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу.
— А может быть, это воют волки? Издали нельзя различить, — сказал он.
— Какие волки! Теперь волков в лесу нет, они разбежались все по деревням за трупами.
— Какие времена! — воскликнул поручик. — Волки живут по деревням, а в лесу ходят вместо них потерявшие разум люди. Боже! Боже!
Снова наступила тишина, только сосны шумели своими верхушками; но через несколько времени долетавшие до них звуки стали яснее.
— Ого, — сказал вдруг полесовщик, — там, как видно, целая шайка; вы, господа, постойте здесь или идите потихоньку вперед, а я с товарищем пойду посмотрю.
— Идите, — сказал Скшетуский, — мы здесь подождем вас.
Лесовщики исчезли; их не было почти час, и Скшетуский начал терять терпение и подозревать их в измене, как вдруг один из них вынырнул из темноты.
— Есть, — сказал он, подходя к Скшетускому.
— Кто?
— Мужики-резуны.
— А много их?
— Сотни две будет. Только не знаю, что делать: они в овраге, через который идет наш путь… Они жгут костер, но пламени не видно, потому что они в долине. Стражи нет никакой; к ним можно подойти на выстрел из лука.
— Хорошо! — сказал Скшетуский и обратился с приказаниями к двум старшим казакам. Отряд двинулся вперед, но так тихо, что только треск веток мог выдать его; лошади, привыкшие к таким походам, шли волчьим шагом, не фыркали и не ржали.
Доехав до крутого поворота, казаки увидели издали огонь и неясные очертания человеческих фигур. Скшетуский разделил отряд на три части; одна осталась на месте, другая расположилась вдоль оврага, чтобы запереть выход, а третья слезла с коней и залегла над пропастью, над самыми головами мужиков; Скшетуский посмотрел вниз и увидел как на ладони весь их лагерь; горело десять костров, но неярко, потому что над ними висели котлы с едой.
До Скшетуского и казаков доносился запах дыма и вареного мяса. Вокруг котлов стояли и лежали мужики, разговаривая и распивая водку, другие опирались на копья, на которые были насажены головы мужчин, женщин и детей, в чьих мертвых глазах отражалось пламя костров, освещавших дикие и страшные лица мужиков. Тут же спало несколько человек, громко храпевших; другие разговаривали и поправляли костры; метавшие снопы золотых искр. У самого, большого костра сидел старый дед и бренчал на теорбане; около него столпилось в полукруге до тридцати мужиков. До ушей Скшетуского долетали слова:
