Как никогда бывает, это была не просто смерть человека, венценосца, а конец целой эпохи. Это эпоха умерла — «век золотой Екатерины».
Но не сам восемнадцатый век.
Столетия плохо привязаны к конкретным цифрам. Справедливее будет считать, что восемнадцатый век закончился примерно в 1815 г. — когда было покончено с Наполеоном, самым блистательным осколком восемнадцатого столетия, когда помаленьку стали дряхлеть, уходить, кто в прямом, кто в переносном смысле, люди, воспитанные и сформированные восемнадцатым веком — и на смену им массово стали выдвигаться молодые, принадлежавшие уже другому столетию, девятнадцатому, новому. Эта смена поколений и есть реальная смена веков — а не забавы с арифметикой…
Да, между прочим… Занятно, но факт: Наполеона однажды форменным образом предсказала Екатерина, написавшая 11 февраля 1794 г., когда Бонапарт только-только стал бригадным генералом, почти ничем не примечательным: «Если Франция выйдет из теперешнего испытания, она будет сильнее, чем когда-либо; она станет послушной и кроткой, как ягненок; но ей необходим человек недюжинный, ловкий, смелый, стоящий выше своих современников, а может быть, и своего века. Родился ли он? Или нет? Придет ли он? Все зависит от этого. Если он появится, то остановить дальнейшее падение, и оно прекратится там, где он появится, во Франции или в другом месте».
Уж если это не предсказание, то, простите, не знаю, какого рожна вам и надо…
Эпоха умерла — а люди, как водится, ее в большинстве своем пережили. У них будет разная судьба. Немалых высот достигнет и умрет в почете Гаврила Романович Державин, успев перед смертью обратить внимание на кудрявого подростка, с жаром декламирующего юношеские пиитические опыты. Долгую и достойную жизнь проживет баснописец Крылов, в раннем детстве вместе с родителями переживший осаду пугачевцами крепости, где его отец служил офицером. Еще успеет поучаствовать в создании земского ополчения во время первых войн с Бонапартом Алехан Орлов. Чуть ли не до воцарения Николая I дотянет Платон Зубов, так ничем себя и не проявивший впоследствии — разве что тем, что был среди тех, кто шел свергать Павла, но по дороге пытался улизнуть, был в буквальном смысле схвачен за воротник генералом Беннигсеном и водворен в «строй». Сам не убивал — это вам не Алехан! — но актом отречения перед Павлом махал…
И вовсе уж живым курьезом, бледной тенью будет разъезжать по Европе бывший фаворит Екатерины Ермолов — в мундире легкой кавалерии, которой давно уже не существовало, со старым, польским еще Белым Орлом на шее. Это ничтожество, как частенько случается, переживет многих и многих — он умрет в 1834 г., всего за три года до смерти Пушкина. Вся жизнь его свелась к одному — напоминать окружающим: я был фаворитом Екатерины Великой, был, был, был! Это я!
В 1841 г. скончался гораздо более дельный и заметный человек, нежели никчемный Ермолов: адмирал, литератор, государственный деятель А. С. Шишков. Он всю жизнь любил вспоминать, как однажды князь Потемкин выручил его из нешуточной беды.
История и в самом деле примечательная — и забавная, пожалуй, в ней, как лучик солнца в капле воды, отразился весь восемнадцатый век с его причудливейшими нравами.
Юного Шишкова, мичмана, назначили в караул во дворец — и там у него случился конфликт с кем-то из камер-лакеев. Камер-лакей только тем и отличался от обычного, что служит при дворе, но давно известно, что больше, чем вельможи, пыжатся и строят из себя невесть кого их слуги…
Короче говоря, камер-лакей обращался с молодым мичманом совсем непочтительно. Шишков вспылил — офицер я, или кто? — и, не раздумывая, отвесил нахалу парочку оплеух. Лакей побежал с жалобой к обер-гофмаршалу (немалый придворный чин) князю Барятинскому, тому самому, что участвовал в убийстве Петра. Князь принял случившееся близко к сердцу (какой-то мичманок смеет обижать его подчиненного, господина придворного лакея!) и начал было предпринимать шаги, чтобы стереть дерзкого юнца в порошок. А возможности у него к тому были богатейшие…
Видя, что дело вот-вот кончится скверно, мичман Шишков пошел к Потемкину (которому был ни родня, ни даже знакомый), чистосердечно изложил дело и попросил заступничества.
Потемкину он, надо полагать, приглянулся. И светлейший распорядился:
— Приходи-ка ты ко мне сегодня вечером, братец, да держись поразвязнее…
И вот — вечером собрались гости. Сам Потемкин уже сидел за картами — с Разумовским, князем Вяземским и тем самым Барятинским. Входит никому не известный, ничем не примечательный мичман, на которого, как на сущую безделицу, никто поначалу не обратил внимания. Однако молодой человек, ничуть не смущаясь, подошел к Потемкину, развязно хлопнул его по плечу и преспокойно поприветствовал:
— Здравствуй, князь, играешь уже?
Бросил шляпу на подоконник и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по залу так важно, словно это был его собственный дворец, а все остальные незваными приплелись в гости.
Присутствующие немного одурели: может, сумасшедший какой? Мыслимо ли так с самим — без титула, без почтительного обращения?
Потемкин, с нескрываемым удовольствием наблюдая эту картину, позвал:
— Шишков, братец, поди-ка сюда! Не подскажешь, как мне сыграть? Я в затруднении…
Шишков подошел не торопясь, глянул в карты и даже с некоторым раздражением сказал:
— Да играйте, как хотите, что вы меня-то в советчики тянете!
— Хорошо, хорошо, — смиренно сказал Потемкин. — Вижу, батюшка мой, ты сегодня сердит…
Вот теперь все присутствующие сообразили: да это ж, ясное дело, любимчик! Новый какой-то, еще никому неизвестный! Точно, любимчик, кто же еще посмеет так с самим — а сам, что характерно, и не возмущается…
Естественно, Барятинский не рискнул предпринимать какие-то пакости против приближенного к Потемкину мичмана. И еще с месяц на всякий случай не только дворцовая шушера, но и знатные господа на всякий случай раскланивались с юным мичманом со всем почтением…
И еще многие, многие на склоне лет предавались воспоминаниям о «веке золотом Екатерины» — вряд ил только оттого, что речь шла о их молодости. Перечитайте «Горе от ума» — там грибоедовский Фамусов как раз порой и пытается донести до молодых слушателей необычность, инакость этого времени.
Каюсь, каюсь! Я и сам не так уж давно написал о Екатерине немало резких слов. Не то чтобы теперь мне за них было стыдно — никогда ей не прощу Петра III — но постепенно стало ясно, что проблема гораздо сложнее. И, с какой неприязнью к Екатерине ни относись за ропшинскую трагедию, приходится, хочешь не хочешь, воздать ей должное за многое, многое другое…
Будь она примитивной тупой бабой вроде Екатерины I, чьи интересы не простирались дальше венгерского вина и молодых поручиков… Но ведь — ничего подобного. Ярчайшая личность, с одним-единственным злодейством на совести и свершениями, которые достойны всяческого уважения.
Итак, Екатерина… Быть может, для того, чтобы лучше ее понять, нужно обратиться к тому, что она сама о себе говорила. Начнем с шуточной эпитафии на собственную могилу, которую она составила еще в 1778 г.
«Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штутгарте (значит, все-таки не в Штеттине?! — А. Б.) 21 апреля 1729 г. Она прибыла в Россию в 1744 г., чтобы выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду она возымела намерение — понравиться своему мужу, Елизавете и народу. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступила на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастье, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканской и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась. Она любила искусство и быть на людях».
Это не такая уж и шутка — многое из того, что здесь упомянуто, в характере и деятельности Екатерины действительно присутствовало и подтверждено многочисленными свидетельствами.
Письмо к барону Гримму: (1791 г.): «Я никогда не признавала за собой творческого ума. Мною всегда было очень легко руководить, потому что для достижения этого нужно было только представить мне лучшие и более основательные мысли, и я становилась послушна, как овечка. Причина этого кроется в желании, которое я всегда имела, содействовать благу государства. Мне посчастливилось узнать благие и истинные принципы, чему я обязана большими успехами; я имела неудачи, проистекавшие от ошибок, в которых я невинна и которые, быть может, случились только потому, что мои распоряжения не были точно исполнены. Несмотря на гибкость моей натуры, я умела быть упряма и настойчива, как хотите, когда мне казалось, что это необходимо. Я никогда не стесняла ничьего мнения, но при случае держалась своего собственного. Я не люблю споров, так как всегда замечала, что всякий остается при своем убеждении; к тому же я не могла бы никого перекричать. Никогда не была я злопамятна. Провидение поставило меня так высоко, что, взвесив все по справедливости, я не могла меряться с частными людьми и не находила равной себе партии. Вообще я люблю справедливость, но держусь того мнения, что безусловная справедливость не есть справедливость и что лишь условная справедливость совместима со свободою человека. Но во всех случаях я предпочитаю человеколюбие и снисходительность правилам строгости, которую, как мне казалось, очень дурно понимают. К этому привело мое собственное сердце, которое я считаю нежным и добрым. Когда старики проповедовали мне суровость, я, заливаясь слезами, признавалась в своей слабости и видела, как они со слезами же на глазах присоединялись к моему мнению. Я по природе своей весела и искренна, но я долго жила на свете и знаю, что есть желчные умы, не любящие веселости и что не все способны терпеть правду и откровенность».
