А государь отправился к своей Кате, утешительнице. Последнее время он находил в её объятиях единственное утешение от многих и великих неприятностей, обрушившихся на его царствование. Не только вовне, но и изнутри. Крамола множилась и разрасталась. Третье отделение возглавили бездарные люди. Один Потапов чего стоил — дурак дураком. Только пугал, а ничего не умел и ничего не видел. Пришлось отправить его в отставку. Шувалов был, конечно, умнее прочих. Но он оказался слишком языкаст и, как Александру тотчас передали добивавшиеся его благосклонности дамы, называл своего государя чуть ли не идиотом. Это уж было из рук вон. И Катю он преследовал всяко.
Неужто не искоренить крамолу? До того обнаглели, что в Зимнем дворце в светлое Христово воскресенье обнаружилась листовка некоего преступного сообщества, называвшего себя «Молодой Россией». Листки клеятся на дома, на заборы, рассылаются по почте. В градоначальника Фёдора Фёдоровича Трепова стреляла стриженная нигилистка девица Засулич, и суд её оправдал. Председательствовал на нём известный вольнодумец Кони, но присяжные-то, присяжные. Нет, суд присяжных по политическим делам недопустим, надобно его отменить. В Харькове был убит кузен другого вольнодумца Петра Кропоткина генерал-губернатор Дмитрий Николаевич Кропоткин[28], на которого Александр возлагал немалые надежды как на человека, преданного престолу. Генерал Мезенцов, шеф жандармов, был среди бела дня зарезан в столице, и его убийца преспокойно удалился с места преступления. В Киеве террористы убили жандармского полковника Гейкинга...
Но мало кого удалось изловить. Более того: трое злоумышленников яростно сопротивлялись девяти жандармам, которые так и не смогли их одолеть, так что пришлось вызвать взвод солдат на подмогу. И только после этого их повязали, а главаря, некоего Ковальского, после краткого суда повесили.
Нет, долее так продолжаться не может! Кучка злонамеренных личностей возмутила всю Россию, лишила её спокойствия, благонамеренные подданные вопиют. А власть, выходит, бессильна...
— Я не желаю Никому зла, — жаловался Александр Кате, — единственное, чего я хочу после всех горьких событий последних лет, — мира и спокойствия подданным. Я полагал, что война вызовет взлёт патриотизма и сплотит народ вокруг своего государя. Да, я видел и проявления любви ко мне, и преданность, и самоотверженность... Но вот война окончилась. И опять кучка нигилистов словно бы очнулась ото сна, от оцепенения. Дрентельн, сменивший Мезенцова, сам стал жертвой террориста, в Москве убит агент Рейнштейн. Я не вижу этому конца...
Одинокая слеза выкатилась из левого глаза, и Александр машинально смахнул её ладонью, прежде чем дать ей утонуть в завитке уса.
— Позвольте мне, ваше, нет — моё величество, дать практический совет, — произнесла Катя участливо. — По-моему, и полиция, и жандармерия слишком малочисленны, чтобы вести действенную борьбу с этими отвратительными социалистами-нигилистами.
— Но ведь этих социалистов-нигилистов на поверку тоже кучка, Катенька. Меня уверяют, что на всю Россию наберётся не более трёх-четырёх сотен... И столько же активно сочувствующих их бредовым идеям.
— Чего ж они хотят? — осведомилась Катя, словно и впрямь не знала чего.
— Конституции! — не сказал, а выкрикнул Александр. — Конституции они хотят, не ведая, что никто из них в представительное собрание, разумеется, не попадёт. Ведь они голосят из своего подполья и, как меня уверяют, далеки от народа и не представляют его. Народ твёрдо стоит за монархию.
Последние слова Александр произнёс убеждённо. Пожалуй, он был всё-таки прав. Во всяком случае в этом его со страстью убеждали министры и приближённые. Народ, если говорить о миллионах российских обывателей, стоял горой за своего монарха, любил его простецкой бесхитростной любовью, как любит стадо своего пастуха — любит и одновременно боится: ведь в руках у него страшило-кнут да ещё собаки в службе. Слово «конституция» народу было неведомо, он знал лишь своего царя-самодержца. Он был ещё далеко от интеллигентских затей, его надобно было готовить и готовить. Да и само это словцо «интеллигенция» только-только народилась, и другие слова такого же смысла и свойства были внове. И мыслящие люди вроде рано умершего идеолога славянофильства и талантливого публициста Юрия Фёдоровича Самарина это понимали. Он писал трезво: «Народной конституции у нас пока ещё быть не может, а конституция не народная, то есть господство меньшинства, действующего без доверенности со стороны большинства, есть ложь и обман». Министр юстиции граф Палён часто цитировал Самарина и в присутствии государя. Столь верные суждения Александр одобрял:
— Истинно так: господа социалисты желают, видите ли, действовать от имени подавляющего большинства народа, а это в нынешних условиях есть ложь и обман. И уступить им означает потворствовать лжи и обману, чего я не стану делать и не допущу.
— Их слово не проникает в народную толщу, Ваше величество, — уверял его граф Палён, — более того, народ его отторгает, не понимая и не принимая. И тогда они пускают в ход револьверы и кинжалы, чтобы запугать. Вот как мы отчаянны, вот как мы сильны. Но ведь убийство не признак силы, а скорей слабости...
— Слабости правительства в том числе, — с язвительной усмешкой вставил Александр. — Вот вы говорите, их кучка и все их вылазки от отчаяния. Отчего же мы с вами, опираясь на силы полиции и жандармерии, куда более многочисленные и лучше вооружённые, не можем эту кучку подавить?
— Они умеют ловко прятаться, Государь. К сожалению, наше Третье отделение никак не может навести своих агентов в их среде.
— Вот это верная мысль, тут ты совершенно прав. По-моему, они там всё ещё медлят с этим. А ведь эти мерзавцы не так уж законспирированы, что уж неможно было проникнуть в их среду, — оживился Александр. — Вот ведь наш агент под видом полковника Постника сумел усыпить бдительность самого Герцена, нюх которого на такого рода людей был у него, как говорят, чрезвычайно развит. И мы добыли архив князя Долгорукова. Да, хорошо бы как можно основательней заняться этим делом. Я прикажу.
Приказал. Но Третье отделение доселе не обзавелось ещё сколько-нибудь умным и ловким начальником. Порой Александр обращался памятью ко временам Петра Андреевича Шувалова: этот был при всём его своевольстве и самодурстве всё-таки на своём месте. Да ещё, пожалуй, Мезенцов. Однако не сумел уберечься, вот парадокс, был самоуверен, а потому и беспечен. Они все, эти жандармские главари, отчего-то уверены, что их охраняет мундир и звание. И не только охраняет, а держит в страхе окружающих. Оттого Мезенцов и был заколот как какой-либо баран средь бела дня и на виду у гуляющей публики.
Убийце приходится отдать справедливость: он обладал недюжинной отвагою и смелостью. И что главное — уверенностью в своей безнаказанности. А таковую уверенность рождает беспечность и дурость власти.
Так размышлял Александр, и мысли такого свойства терзали его неотступно. Да, он желал добра. Тем более что приближалось двадцатипятилетие его царствования. Окружение намеревалось отметить его пышными торжествами. Он же не хотел никакой пышности. Да, несомненно, юбилей, будь на троне хоть кто, непременно был, так сказать, «ознаменован».
Главное он совершил: уничтожил крепостное состояние, продираясь сквозь все препоны. Никто доселе не мог объять всей меры сопротивления главной реформы столетия. Он ощущал его всею кожей. И продолжает ощущать доселе. Разве все эти убийства, да и покушения на особу императора не есть недовольства великой реформой. Социалисты-нигилисты считают её недостаточной, дворяне-помещики — излишне щедрой. Похоже, прав был поэт Некрасов, написавший: «Порвалась цепь великая, порвалась, расскочилася — одним концом по барину, другим по мужику». Болезненней же всего чувствовал это всеобщее неудовлетворение и недовольство сам Александр.
Итоги двадцатипятилетнего царствования были неутешительны. Он желал большего, но со всех сторон ему мешали. И даже так называемое общество, позицию которого очень точно выразил славянофил Константин Аксаков: «Наше так называемое «общество» не есть сила и принадлежит скорее к стороне правительственной. Большинство нашего общества очутилось за штатом, сбилось со старой позиции и ещё не нашло себе никакой новой и твёрдой, да, вероятно, и не найдёт».
Александр приказал государственному секретарю обозревать высказывания как благожелательные, так и супротивные, исходящие от людей заслуживающих уважение, которые помещались в газетах и журналах обеих столиц. И Егор Абрамович Перетц со свойственной ему исполнительностью, дотошностью и пониманием доставлял ему наиболее примечательные выдержки.
— Я не боюсь критиканства, — не раз говорил он Перетцу и Палену. — Порою правительство бродит в потёмках, порою мы не видим наших недостатков, чем пользуются социалисты в своей пропаганде. Надобно вовремя исправляться, а не самохвальничать и с непомерной жадностью набивать мошну, как некоторые наши министры.
