кланялся во все стороны. Потешный! Добровольцем на войну просится. Вон ведь она, водочка, чего выделывает...
А у кассовой конторки на дорожных сундучках сидят две старушки. Обе маленькие, сухонькие, с прозрачными, восковыми личиками, говорят не умолкая, перебивая одна другую.
—И не верь, и не верь, подруженька. Сплетни что повитель. Уж так оплетут, так оплетут...
Но вторая тут же перебивает подружку:
-Надеждушка, истинная правда! И не пустой человек это говорил, а уж такой-то видный, такой-то паркетный...
Ужель насмерть убили? — удивлялась первая.
Как, сказывают, ударили по нему из пушки, враз ему смертушка. А он, вишь-ка, этот Ерца-Герца — принц, царских кровей. Австрийский царь, как спохватится, войска собрал, на сербиян кинулся и начал их саблями рубить. А они, подруженька милая, все как есть православные христиане. ^Тогда наш государь за сербиян встал, а за австрияков немецкий царь поднялся. И пошла она, война-то, и пошла...
—Врут,— отмахнулась собеседница.— Совсем не за это война пошла, а вон за что: царица наша из немок и начала она царя-батюшку в немецкую веру тянуть. А он разгневался и сказал: «Унистожу всю твою родню под корень»...
Слушать старушек было занятно, да Максим Петрович не мог долго стоять на одном месте. Постоит минуту и опять пойдет. За весь день он и слова не произнес, будто онемел. Когда мы уходили на Волгу, бабаня придержала меня за рукав, сказала:
—Ты, сынок, развлекай Петровича. Нет-нет да и заговори с ним.
В меру сил я старался занять его разговорами. Максим Петрович будто слушал меня, поддакивал, но чаще молча кивал. Скоро и я, охваченный волнением предстоящей встречи с дедушкой, Акимкой, дядей Сеней, замолчал.
Мы вновь поднялись на балкон.
Ветер переменил направление, и волны теперь с шипением и грохотом бьют прямо в просмоленный борт пристани. Волга по-прежнему сера и пустынна, но где-то за изгибом Затон-ской косы нет-нет да и закурчавится дым. Его мгновенно развеет ветер, а он вновь закосматится. Я знаю, что это идет пароход, только почему-то боюсь сказать Максиму Петровичу.
—Ба-а! Господин Поярков!—раздался позади нас бодрый басок.
Мы обернулись. К нам приближался тот жандармский ротмистр, что в день нашего приезда приходил в номера. Сейчас он был в новом синем мундире с двумя рядами ясных пуговиц. Оранжевые аксельбанты на его высокой груди лежали спокойно, будто прилипшие. С высокого околыша фуражки, словно третий глаз, рассматривала нас кокарда.
Какая приятная неожиданность! — играл голосом ротмистр.— Встречаете кого?
А вы провожаете или смотрите? — нахмурился Максим Петрович.
Ну, зачем же сердиться? Смотреть за вами у меня есть кому. Я просто любопытствую. Мы с вами разным богам молимся, но я всегда уважал и буду уважать непреклонность и решительность таких людей, как вы, господин Поярков.
—Уважать и, конечно, сажать. Ротмистр рассмеялся:
Ну вот, опять пикировка. Нехорошо. У меня ведь тоже долг. Я служу отечеству, и оно кормит меня, одевает и обувает. А вы так...— Он поворочал кистью руки и торопливо, словно спохватившись, спросил:—А вы встречаете супругу и сын? Так ведь?
А вам уже и это известно?
А как вы думаете! — воскликнул ротмистр.— Служба есть служба! И уж если так произошло, что мы с вами, господин Поярков, оказались на балаковской земле, то, извините, интереса к вам мне терять нет расчета.
Приятно, господин ротмистр,— улыбнулся Максим Петрович.— Не ожидал, что мне придется жить под такой бдительной охраной.
Ну, а теперь откровенность за откровенность,— снова заиграл голосом ротмистр.— Скажите, если не секрет: ваша супруга прямо из Двориков сюда прибывает?
Максим Петрович рывком сунул руки в карманы поддевки, выпрямился и заговорил глухо и как-то странно растягивая слова:
Вам же известно, что в России есть только одна прямая дорога: от Москвы до Петербурга, а там — небольшой крюк в Петропавловскую крепость.
Но не из крепости же ваша семья жалует в Балаково.
А почему бы и не так?
Весь этот разговор, в котором было так много совершенно незнакомых мне слов, обручем насовывался на мою голову. Почему-то казалось, что ротмистр здесь для того, чтобы помешать Максиму Петровичу встретить Акимку. Я слежу за каждым его жестом, и, когда ротмистр, дрогнув плечом, стал приподнимать руку, мне представилось, что он хочет ударить Максима Петровича. Я готов был броситься на ротмистра, но он дотянул руку до козырька и, будто сожалея, сказал:
—Извините, однако, пароход подходит.
Пароход уже огибал песчаную стрелку Затонской косы и, занося корму, заворачивал к пристани. Я взглядом охватил его весь, от лениво ворочавшегося колеса до трубы с двумя синими опоясками. Седой, с желтизной дым из нее заваливал палубу. Видел я белый султан пара над медной трубкой гудка, но его радостный, подмывающий рев слышался мне глухо.
—К сходням пойдем,— тащил меня за руку Максим Петрович.
На лестнице мы догнали ротмистра. Он спускался медленно, будто считал ступеньки. Максим Петрович придержал меня:
—Подождем. Пусть он сойдет.
Пароход уже причаливал, и двое дюжих мужиков волокли сходни. Когда пароход толкнулся о пристань, ротмистр легко спрыгнул на открылие нижней палубы и затерялся в толпе пассажиров. Скоро я увидел его на верхней палубе рядом с рослой нарядной женщиной. Держа на сгибе локтя фуражку, он целовал ей руку.
Сходни укрепили, и с парохода на пристань повалил народ. Максим Петрович подбежал ко мне, затормошил за плечо:
—Смотри, Ромашка, смотри, где они, смотри... Дедушку я увидел сразу. Он стоял, возвышаясь на целую
голову над роящейся толпой пассажиров. Что было сил я крикнул ему. Он поднял руку, что-то ответил, но смотрел не туда, где был я, а растерянно искал меня глазами по пристани.
Ромка-а!— услышал я звонкий голос Акимки.— Ромк, ты где кричишь? Наверху, а?
Вот, вот где!—надрывался я, но, сколько ни смотрел, Акимку не видел.
Где же они? — теребил меня за рукав Максим Петрович и, как запаленный, тяжело, прерывисто дышал.
Я глянул ему в лица, испугался. Оно было пепельно-серым, и каждая жилочка на нем подергивалась. Даже глаза и те, казалось, вздрагивали.
Дедушка был уже близко. Он кивал мне, махал рукой, и, когда стал подниматься по сходням на пристань, я из-за плеча какой-то женщины увидел растрепанную Акимкину голову, догадался, что он идет впереди дедушки, и закричал:
—Акимка!.
—Слышу!—откликнулся он.— Дюже толчея! Мне все лапти затоптали!
Люди, загораживавшие дедушку, расступились, и он вместе с Акимкой оказался возле меня. Нас разделяла только изгородь сходней. Акимка таращил глаза, морщил переносье, спрашивал:
—Тятька мой тута? А?— и, оглядываясь на мать, сердито
