считать кредитки.
—А ну, перестань кипеть,— взял его за локоть Горкин. Гибкие пальцы Макарыча еще быстрее задвигались среди
ассигнаций.
—Брось, говорю! — закричал хозяин.
Но Макарыч уже положил перед ним стопку денег.
Получите, Дмитрий Федорович,— с легким вздохом произнес он.— Извините, отдаю не катеринками, а четвертными билетами. Ваших здесь ровно восемьсот да сорок рублей — проценты. По пятаку на каждую рублевку.
Ты что, бунтовать?! — заорал Дмитрий Федорович, отталкивая от себя деньги.— Не возьму!
Нет, возьмите! — спокойно сказал Макарыч и усмехнулся.— Вы боитесь имя свое замарать? А у нас, по-вашему, имени нет? Забываетесь, господин Горкин. Ваше имя вот этими руками возвышено. И хватит. Служить у вас я больше не намерен, а потому одалживаться не хочу!
—Как! — опешил Горкин.
А вот так, как слышали!—Макарыч сунул в сумку остаток денег и протянул ее бабане.— Уберите, крестная.
А ну все отсюда! — закричал Горкин, вытаращив глаза.— Уходите! Я с ним с глазу на глаз потолкую!..
Теснясь в дверях каморы, мы прошли в горницу...
Беда-то какая! — горевала бабаня и тяжело опустилась на стул у окошка.
Не расстраивайся, Ивановна,— махнул рукой дедушка.— Где деньги, там завсегда рознь. Давай-ка лучше порадуемся.— Он подошел к Максиму Петровичу, взял его за руки чуть повыше локтей, тихо произнес: — Мы же с тобой, землячок, и не поздравствовались. Так-то, Максимушка. А усушила тебя темница-то. И усушила и выбелила, проклятая.— Дедушка обнял его, подержал у своей груди, поглаживая по спине. Потом они поцеловались щека в щеку, и дедушка, отступив на шаг, низко поклонился Максиму Петровичу.— Спасибо тебе, дорогой!
Что ты, Данила Наумыч! — растерянно воскликнул Максим Петрович и схватил дедушку за руку.— За что благодаришь? Мне вам с Ивановной земно кланяться надо: Полю мою не забывали, сына жалели.
Бабаня с теткой Пелагеей тихо плакали, а я стоял и смотрел на них. Все в этих людях было дорого мне. Я знал, как хорошо им сейчас. Не видеться так долго — и вот только теперь обнять друг друга! Понимал, что бабаня с теткой Пелагеей плачут от радости, и сам был готов заплакать. И только Акимка, казалось, не обращал ни на кого внимания. Он сидел на полу, надевал лапоть с растоптанным задником и ворчал:
Вот холерный!.. Гвоздем, что ль, тебя к онуче пришпиливать?— Стукнул кулаком поноску лаптя, крикливо спросил: — Он зачем взбесился-то?
Кто? — наклонился над Акимкой отец.
Да хозяин! В Двориках вон какой рассудительный был. Бугая мне подарил, а тут чего зенки, как Ферапошка Свислов, выкатывает?
Бабаня услыхала, рассмеялась:
—Ну до всего ему дело!
А тетка Пелагея покачала головой, укоризненно протянула:
Господи, у хозяина уж и в глазах побывал, а на отца как следует и не поглядел.
Городит какую-то городушку! — обиженно зашумел Акимка.— «Не поглядел»!.. Да я тятьку враз всего разглядел. Все же ты, мамка, хоть и шустрая, а с глупинкой.— Он опять занялся лаптем, заворчал: — Говорил, новые купить надо...
—Да брось ты с ним возиться! — сказал Максим Петрович, стараясь приподнять Акимку с пола.
Тот отталкивал его руки, крутил плечами:
—Ишь ты, какой широкий! Брошу — чего обувать стану? Дверь в горницу с треском распахнулась, и хозяин с порога
крикнул:
—Роман! Марш в охромеевский магазин за папиросами.— Он достал бумажник, порылся в нем, протянул мне полтинник.— «Иру» купишь. Беги!..
Я не побежал, а пошел, и не в охромеевский магазин, а на базар. Папирос купил с лотка у курносой и рябой торговки. Ворочая круглыми, как шары, глазами, она зевласто кричала:
—Вот полукрупка саратовская, фабрики Легковича, а вота лучший табачок — в нос с мягким духом, с колючим пухом! Папиросы, папироски вроссыпь и пачками! Подходи, пускай деньги на ветер! «Иры» нет,— ответила она мне.— Вот «Ю-ю» покупай. Первый сорт, фабрики Асмолова.
Я принял от нее оранжевую коробку с золотыми тиснеными буквами и, расплачиваясь, с удовольствием думал, что назл) хозяину покупаю не «Иру».
С базара возвратился тем же неторопливым шагом, рассматривая давным-давно знакомые дома, ворота, пожарную каланчу. У калитки остановился и долго любовался поднимавшейся огромной малиновой луной, за охромеевским магазином. Когда луна оторвалась от крыши, я потянулся к щеколде. Удивительное чувство охватило меня. Бывало, чтобы дотянуться до кольца щеколды, нужно было приподняться на носки, а сейчас я свободно и легко повернул его. Открывая калитку, я будто со стороны увидел себя высоким, стройным, широкоплечим мальчишкой. Иду, а шаг у меня твердый, и сам я сильный-сильный.
На скамеечке под грушами сидел Макарыч. Хозяин стоял перед ним и ворчливо говорил:
—Хватит, Макарыч. Пошумели, и ладно. Ну, признаюсь я, признаюсь — не то слово сказал. Жандарм этот, будь он проклят, смутил. Сердце-то у меня не лубяное. Не выдержало, и все. Извиняй, брат. Честно говорю: без тебя у меня никакого дела. Весь расчет на тебя.
В серых сумерках под деревьями я не видел лица хозяина, да, пожалуй, и не хотел видеть. Молча протянул ему папиросы и сдачу, что дала мне торговка. Он взял пачку и, не замечая, что роняет медяки, сунул ее в карман.
Считай наш разговор несообразным и объявляй мир.
Может быть, перемирие? — усмехнулся Макарыч и кивнул на флигель.— Иди, Роман, ужинай.
В каморе ярко горела висячая лампа, дедушка ставил на конфорку самовара заварной чайник, а бабаня с высокой стопкой блинов на деревянном кругу шла из кухни. Акимка с отцом усаживались на лавку, а тетка Пелагея, повеселев, смотрела на них счастливыми глазами.
—Ромка вернулся! — обрадованно воскликнул Акимка.— Иди, с тятькой сядем!
В эту минуту в камору вошел Горкин.
—Нуте-с? Кажись, все тут? — спросил он и обвел нас веселым, задорным взглядом.— Точно. Все налицо.— Приподняв борт поддевки, он запустил руку во внутренний карман, вытянул пачку кредиток, шлепнул ею по ладони, рассмеялся.— Ну-с, как это говорится, своего не упустим, а чужого не надо. Начну с тебя, Ивановна.— Горкин шагнул к бабане, отделил от пачки несколько билетов, положил перед ней.— Принимай, как свои. А это ваша доля.— Он словно разорвал пачку пополам и одну половину шлепнул перед дедушкой, другую протянул Акимкиному отцу.— Принимай, Поярков, на обзаведение.
В каморе стало так тихо, что я услышал шуршание кредиток, брошенных хозяином перед дедушкой.
Максим Петрович приподнялся и, бледнея, обратился к Горкину:
Извините меня, Дмитрий Федорыч, но то, что вы делаете, бесчеловечно. Ведь вы не от доброты, а от бессилия и злости так поступаете.
А это уж
