дело? Оба они еще так молоды… В 3 часа 20 минут в тихом мягком воздухе раздался глухой удар, сейчас же за ним второй. Я остановился. – Ишь ты! – сказал сидевший у ворот завернутый в овчинную шубу дворник. – Из орудий стали палить!
Но я знал, что то было не орудие. Ускорив шаги, я вышел на Страстную площадь. Да, это было в Гнездниковском переулке! Там, несомненно, что-то произошло… Меня тянуло к месту происшествия… На самой площади неожиданно для такого позднего ночного часа я встретил группу темных фигур человек в 15–20. Они шли мне навстречу.
«Что это, братцы?» – и слова остановились у меня в горле. Как-то незаметно они окружили меня и приглядывались ко мне, ничего не отвечая. Я вдруг понял, что сделал непростительную оплошность. Это были, конечно, агенты охранного отделения, которые после взрыва были разосланы во все стороны и теперь обшаривали окрестности… Я продолжал сжимать в кармане браунинг. «Ну и дела…» – бессмысленно пробормотал я, ожидая каждое мгновение, что меня схватят за локти. Но они расступились передо мной, по-прежнему храня мрачное молчание. Я медленно двинулся дальше, заставив себя не оглядываться. Пошел я все-таки по Тверской, мимо Гнездниковского переулка. Поперек переулка, отделяя его от Тверской, стояли городовые – я видел за ними пожарную машину. Оттуда валил густой дым – здание охранного отделения горело… Туда никого не подпускали.
У Осоргина на Покровке я уже застал Бориса. Но Оскара не было. Борис рассказал мне, что все ими было выполнено так, как мы условились. Впереди шел Оскар, он же подал и сигнал. Они прикурили папиросами фитили, и оба одновременно бросили снаряды в окна, мимо которых проходили. Зазвенели стекла. Они пустились со всех ног бежать на Тверскую. Сзади послышались выстрелы – это стреляли по ним стоявшие у ворот городовые. Но тут раздались два оглушительных взрыва – один за другим.
Полицейские были, очевидно, либо убиты, либо ранены, потому что больше никто не стрелял и никто их не преследовал. На Тверской они разбежались в разные стороны. Он, Борис, побежал по Газетному переулку. Навстречу показался отряд казаков. Он успел перебросить имевшийся при нем револьвер через забор. Его остановили, обыскали, ничего не нашли и отпустили. Всего больше он жалел о том, что ему пришлось расстаться с браунингом, который я ему дал, – он так давно мечтал о нем… После этого он без всяких приключений добрался до квартиры Осоргина. Но Оскар так туда и не пришел. Мы были убеждены, что он погиб. Но, оказалось, и он уцелел. После взрыва он выбежал на Страстную площадь, его никто не остановил, и он никого не встретил. Ночевать он пошел почему-то в другое место.
Позднейшая судьба обоих была такова. Борис через пять месяцев бросил бомбу в тверского губернатора Блока, который в октябрьские дни устроил в Твери погром интеллигенции и евреев, и был повешен, а Оскар ушел из партии, сделался экспроприатором и через год был тоже повешен…
Позднее было выяснено, что оба снаряда произвели в охранном отделении чрезвычайно большие разрушения: были разрушены не только оба этажа, но была даже сорвана крыша с дома, а самое здание сгорело; истреблены были и архивы, а несколько находившихся в охранном отделении сыщиков и полицейских были убиты. Интересно отметить, что приехавший через один-два дня после этого из Петербурга Азеф подробно меня расспрашивал, как это дело было организовано (он в эти дни приезжал в Москву, пробыл в ней один или два дня и снова уехал в Петербург; зачем он тогда к нам приезжал, мне до сих пор непонятно).
По его просьбе я написал подробный отчет о том, как все произошло, и передал ему – это было несколько листков школьной тетради (имен Оскара и Бориса, впрочем, я в этом отчете, конечно, не назвал; я хорошо помнил наставление Михаила Рафаиловича: «Говорить следует лишь то, что нужно, а не то, что можно»). Таким образом, в его руках оказался донос на меня, написанный моей собственной рукой (или, если угодно, собственноручное признание!). Какую еще более убийственную улику можно было дать против себя? После этого я был дважды арестован, привлекался по другим делам, но никогда не было мне предъявлено обвинения в организации взрыва Московского охранного отделения, за что я, конечно, получил бы по меньшей мере двадцать лет каторги, а вернее, виселицу.
Пока Азеф не был разоблачен, в его молчании не было ничего удивительного: открытое обвинение против меня во взрыве охранного отделения погубило бы не только меня, но и Азефа. А Департамент полиции Азефом, разумеется, дорожил гораздо больше, чем мною. Но почему это обвинение не было предъявлено мне после разоблачения Азефа? Почему он не передал по принадлежности моих злополучных листков? Это, как и многое другое, осталось до сих пор темным в деле Азефа.
Полученные нами сведения о «расстреле» митинга в «Аквариуме» оказались, как это часто в таких случаях бывает, сильно преувеличенными. Вот что там произошло в действительности.
Митинг в «Аквариуме», как и было назначено, открылся в 8 часов вечера. Присутствовало на нем не меньше 5000 человек. Партийные ораторы произносили речи, которые восторженно принимались присутствовавшими. В 9 часов председатель сообщил собранию, что «Аквариум» со всех сторон окружен войсками и что выхода из сада нет. Это известие вызвало в зале волнение, хотя и не очень сильное. Очень многие стали уходить, и им удалось беспрепятственно выбраться – очевидно, солдаты пропускали. Председатель призывал оставшихся спокойно сидеть на местах и, чтобы подбодрить публику, предложил спеть «Марсельезу». Пение вышло далеко не стройное. Продолжали выходить. Осталось около тысячи человек, в том числе вооруженные дружинники, так как теперь на каждом митинге присутствовали дружины для защиты слушателей от возможных нападений черносотенцев.
Собрание спокойно выслушало намеченные три речи – в числе выступавших был и Бунаков, – и в 10 часов митинг был объявлен закрытым. Вышли во двор. Ночь была светлая – только что выпал снег. И было очень тихо. Идут к одним воротам – заперты, к другим и третьим – тоже заперты снаружи. Некоторые передавали: «Пропускают, но обыскивают при выходе». Дружинники и партийные ораторы ушли через заборы и по крышам соседних домов. На дворе было очень холодно. Вернулись в театр. Там уже не было больше электричества. У кого-то нашелся в кармане огарок свечки
