стадионы. Полвека – это не шутки. Да и потом, я хочу тебе что-нибудь оставить. Ты же мой сын, в конце-то концов.
Все как я и говорил. Молчание длиной в несколько месяцев, а следом – щедрый широкий жест.
* * *
От хосписа папа наотрез отказался.
– К чему мне вообще этот хваленый комфорт? Взглянем в лицо фактам. Тут мой дом, и я не покину его, покуда еще дышу.
И все же он пошел на компромисс и разрешил найти ему сиделку – именно женщину, и никак иначе: это было его единственное условие. У папы имелись свои убеждения относительно того, может ли мужчина быть сиделкой, и он не стеснялся выказывать иррациональный, глубинный страх при мысли о том, что стоит ему только позволить мужчине себя вымыть, как он превратится в гомосексуалиста.
Шейла была дамой деловой и серьезной. Ее дети уже выросли, а мужа она похоронила несколько лет назад. Она носила очки-половинки на розовом шнурке, висевшем у нее на шее, и мелкие кудряшки – результат химической завивки. А еще не давала папе спуска.
– Я же мылся два дня назад, – возразил ей папа в один из моих визитов. С того дня, как ему поставили диагноз, прошел месяц, и теперь он куда реже вставал с постели. – Я ведь не вкалываю до седьмого пота, так что приму ванну в выходные.
– Нет, Пол, не в выходные, а прямо сейчас, – заявила она, засучивая рукава. – Ник, солнышко, ты же подождешь немного? Ни у одного из моих пациентов пролежней не было, и тебе, Пол, я стать первым не позволю. Давай поднимайся.
Папа стиснул зубы и откинул одеяло. 1:0 в пользу Шейлы.
* * *
Конец пришел раньше, чем мы предполагали. Я стал ночевать в своей прежней комнате и дежурил по ночам, а Шейла сидела с папой днем, пока я был на работе.
В пятницу, накануне Рождества, в два часа ночи он меня позвал. Я соскочил с кровати и кинулся к нему в комнату – он сидел на постели, плотно закутавшись в одеяло. Руки он сцепил на коленях и смотрел на меня, как мальчик, который ждет, что его поцелуют перед сном.
– Что случилось? – потирая глаза, спросил я.
– Сынок, мне бы виски.
– Но не посреди ночи же.
– Может, выпьешь со мной?
Я спустился на первый этаж. Темноту коридора рассеивал только лунный свет, пробивавшийся внутрь. Высокие викторианские потолки были покрыты тенями деревьев, точно узорами, и, добравшись до нижней ступеньки, я увидел полную луну.
Я плеснул в стаканы виски из бутылки, стоящей на буфете в гостиной, и поднялся наверх, по привычке стараясь перешагивать через скрипучие половицы.
Протянул папе стакан, а сам сел в изножье кровати со своим, хотя пить мне совсем не хотелось. Он сделал пару глотков и обвел взглядом комнату.
– Погляди-ка на эти желтые стены.
Узорчатый карниз за годы запустения покрылся неряшливой золотистой патиной.
– Тут, наверное, лет тридцать пять ремонта не было, – заметил я, вспоминая маму с кистью в руках вскоре после нашего переезда в этот дом. Другой рукой она прижимала к себе маленького Сэла.
– А все остальное? Только глянь. Для проживания совсем не годится. Впрочем, надеюсь, для новых жильцов тут все приведут в божеский вид. – Он шумно втянул носом воздух. – Ну что, вот он, твой финал, Пол Мендоса. Умереть в чужой, по сути, комнате.
Я промолчал.
– Твоя мать хотела покрасить стены в темно-горчичный. Сказала, что так они будут выглядеть роскошнее. Та краска стоила вдвое дороже кремовой, но погляди, во что все превратилось теперь. Все пожелтело от грязи. Нужно было ей позволить.
Я сделал глоток.
Папа опустил взгляд на стакан и покрутил его, взболтав содержимое. Он неотрывно смотрел на виски несколько мгновений, а потом опрокинул его себе в рот.
– Нужно было ей позволить, – повторил он и прислонил голову к стене.
– Скучаешь по ней? – невольно вырвалось у меня.
Он открыл глаза и посмотрел куда-то поверх меня. Я даже обернулся, подумав, что кто-то стоит сзади, но мы были в комнате одни.
Несколько минут он молчал, и я допил виски, чтобы заполнить пустоту.
А потом он заговорил:
– В медовый месяц мы поехали на остров Уайт. На несколько дней. Помнишь, Лу? Мы пили чай со сконами у залива Алум. Там были столики с красно-белыми клетчатыми скатертями, и я еще попросил тебя сделать вид, будто я привез тебя в Италию, тебе ведь так туда хотелось.
Я крепче стиснул стакан.
– А потом мы пошли в парк Блэкгэнг-Чайн, и в комнате кривых зеркал у тебя случилась истерика. Люди начали косо на нас поглядывать, и мне даже пришлось тебя поцеловать, чтобы ты так не хохотала. А потом мы плыли на пароме домой, и денег у нас хватило только на одну чашку чая, и ты разрешила мне положить в нее сахар, хотя не любишь сладкий чай. В этом была вся ты. Моя милая девочка.
Мне казалось, что сердце вот-вот выскочит у меня из груди, проломив ребра.
Папа провел рукой по редеющим волосам и закрыл глаза.
– Я устал, – сказал он. – Хочу спать.
Я помог ему устроиться поудобнее и немного посидел рядом, глядя на контуры его слабеющего тела под одеялом и на очертания головы на подушке. Я думал о том, что человека невозможно узнать до конца, и даже если в твоих жилах течет его кровь, на самом деле вас связывают слова, выбранные тобой, и прикосновения.
Я опустил ладонь на его стопу поверх одеяла.
Молчание – тот же язык. Остается надеяться, что собеседник тоже им владеет.
* * *
Меня разбудил стук Шейлы в дверь моей спальни. За окном едва начало светать, но, судя по ярким цветам, в которые первые лучи солнца разукрашивали все кругом, день обещал быть погожим.
Шейла стояла на лестничной площадке, и по ее храброму выражению лица, отточенному за годы работы медсестрой, я сразу все понял.
* * *
Второй раз за год мне пришлось заниматься похоронами. Обычно я испытываю глубокое удовлетворение, когда все работает отлаженно, как часы, но в те дни к нему примешивалось щемящее чувство. Наверное, горе.
Все прошло именно так, как просил папа. Никаких поминок, горстка самых близких у могилы, ни одного незваного плакальщика у кладбищенских ворот. Стелла все время держала меня за руку.
А потом мы вернулись в дом, и я сел за кухонный стол. Стелла заварила чай и отодвинула стул.
– Когда Лора вернется?
– В конце следующего месяца.
Стелла поджала губы:
– А
