наконец превратилась в глухую ненависть. Каждый из них ненавидел друг друга, как вора, крадущего у него самого часть воздуха и пищи. Мысль об убийстве опять появилась в голове и Шарпа, и Шнейдера.
Они совершенно не говорили один с другим и старались по возможности даже сокращать время обеда, единственное время, которое они проводили вместе. Остальную часть дня Шарп сидел, запершись в своей лаборатории, то погруженный в думы, то приставив глаз к телескопу… Что надеялся он увидеть там, на вершине этих гор, окаймлявших горизонт?
Шнейдер все время оставался внизу, где он лежал на диване, поминутно потягивая коньяк, как и в то время, когда вагон-граната стоял неподвижно в точке равновесия. Только теперь он пил расчётливее, не напиваясь до бесчувствия, что могло отдать его в руки Шарпа.
Однажды ученый спустился вниз, к обеду, более мрачный и озабоченный, чем обыкновенно: он заметил, что Солнце все ниже и ниже спускается к горизонту, готовясь скоро погрузить всё видимое полушарие Луны в долгую, холодную ночь. В то же время, взглянув на резервуар с кислородом, Шарп заметил быстрое уменьшение запаса драгоценного газа. Уходя после обеда к себе наверх, он захватил непочатую бутылку коньяка.
Шнейдер усмехнулся, думая, что ученый хочет последовать его примеру и в алкоголе искать забвение. Но он жестоко ошибался: придя в лабораторию, Шарп откупорил коньяк, выплеснул часть его на пол и долил бутылку какою-то зеленоватой жидкостью, хранившеюся в аптечном ящике. Сделав это, Шарп как будто успокоился.
Между тем солнце наконец совершенно скрылось за горизонтом, и его яркий свет сменился густым мраком. Ночь, которой так боялся учёный, настала, и с ней жестокий холод проник в вагон-гранату. Напрасно оба путешественника пытались ходьбой согреть замерзавшие члены, — стужа ощущалась все мучительнее. Даже спирт перестал согревать Шнейдера.
— О, — с яростью отчаяния вскричал наконец несчастный, — ужели у меня не хватит мужества убить себя?!
О надежде на избавление при помощи Осипова у препаратора не было уже и помина.
Жестокая улыбка искривила губы Шарпа, когда до него долетело снизу отчаянное восклицание его спутника.
Этот человек с железной волей был несокрушим. С самого начала холодной ночи он ни на минуту не забылся сном, зная, что сон, при таком холоде, значит смерть, что единственная защита от стужи — движение. И он ходил, не останавливаясь, — ходил, изнурённый усталостью, — ходил, опираясь на мебель, держась за стены вагона, — ходил, хотя ноги его подкашивались, а утомлённые веки против воли смыкались.
Только один раз он остановился и прислушался: внизу царила мертвая тишина.
— О, да мне, по-видимому, и не понадобится прибегать к яду, — прошептал ученый и снова принялся ходить.
Прошло несколько часов. В комнате, где был Шнейдер, по-прежнему было тихо, как в могиле. Тогда Шарп отворил дверь, ощупью спустился по лестнице и также ощупью стал искать своего спутника. Вдруг его руки наткнулись на холодное, неподвижное тело, лежавшее на полу. Испустив крик ужаса, учёный невольно отшатнулся…
Это было тело Шнейдера: несчастный не мог бороться с желанием уснуть, и холод убил его во время сна. Шарп снова подошел к трупу своего спутника, ощупал пульс, сердце, — смерть была очевидна.
— Ну, тем лучше! — прошептал он и снова поднялся к себе наверх, где продолжал шагать, пока голод не заставил его подумать о пище. Ученый вторично спустился вниз и подошёл к ящику с съестными припасами, но едва опустил туда руку, как испустил яростное проклятие…
Ящик был совершенно пуст! Шнейдер, перед смертью, съел все оставшееся количество бисквитов и мяса. Шарп в бессилии упал на стул.
К чему еще стараться бороться с холодом, когда другой враг, голод, готовит мучения, в тысячу раз более ужасные?
Около часа сидел несчастный неподвижно, чувствуя, как холод леденит его кровь, как тело его постепенно коченеет… Но тут жажда жизни с новою силою охватила Шарпа. Он вскочил, подбежал к столу и выпил несколько глотков коньяку. Как бы по волшебству, страдания утихли, приятная теплота разлилась по всему телу, и нескоторое время учёный чувствовал себя весьма хорошо. Но затем требования желудка вернулись снова, сначала слабо, потом все сильнее и сильнее… Тщетно Шарп пытался опять заглушить их коньяком, — мучения голода достигли ужасающей степени…
Тогда какое-то бешенство охватило несчастного. Голова его запылала, ум помутился, глаза налились кровью. Всё тело потряслось судорогами, и он, словно дикий зверь, кинулся к трупу покойника…
Возмутительное дело совершилось: Шарп стал людоедом!..
Когда, насытившись, несчастный понял, что он делает, когда винные пары, туманившие его мозг, рассеялись, — ученый помертвел от ужаса и, словно поражённый молнией, грохнулся на пол рядом с обезображенным телом Шнейдера…
ГЛАВА XLIII
Шарп не умер. — Врач-инженер. — Милосердие Фаренгейта и его истинная причина. — Спор из-за Шарпа. — Опасность урагана. — Опять в воздухе. — Странное явление. — Облака на Луне. — Объяснения Михаила Васильевича. — «Муж царицы». — Наступление дня.
Вячеслав Сломка, как мы уже имели случай упоминать, был немного знаком с медициной. Несмотря на все отвращение, которое он питал к Шарпу, добродушный инженер стал на колени около бесчувственного астронома, расстегнул его платье и тщательно выслушал грудь.
— Этот человек не умер, — заявил он наконец, — он только в глубоком обмороке.
Едва Сломка сказал это, как Фаренгейт поспешно подбежал к импровизированному врачу.
— Спасите его, спасите, г-н Сломка! Я отдам вам половину своего состояния! — проговорил янки, указывая на своего врага.
Приятель Гонтрана бросил на американца удивленный взгляд.
— Вас ли я слышу, мистер Фаренгейт? — спросил он. — Откуда у вас такое сострадание? Если ваша ненависть всегда проявляется в такой форме, то я, право, завидую участи ваших врагов.
Едва уловимая насмешка слышалась в голосе инженера.
— Я забочусь вовсе не о Шарпе, — сухо отвечал, заметив это, янки. — Я думаю только о своей мести. — И он прибавил глухим голосом: — Этот человек принадлежит мне…
— Нет, прошу извинить, — прервал американца Михаил Васильевич, подходя сзади, — Шарп был уже моим врагом, прежде чем сделаться вашим. Надеюсь, вы не будете оспаривать моего права.
Сломка удивленно раскрыл глаза, потом засмеялся.
— Ей-Богу, мне скоро придется, вероятно, продавать Шарпа с аукциона.
Но Фаренгейту было не до шуток: убедившись, что старый учёный говорит совершенно серьёзно, он отошел, бормоча сквозь зубы проклятия.
Тогда профессор обратился к приятелю Гонтрана:
— Что вы хотите делать с Шарпом?
— Что вам угодно.
— Можно ли спасти его?
Инженер пожал плечами.
— По крайней мере можно попробовать, — проговорил он. — В Парижском госпитале я видал людей, пробывших
