Я одевался с видом мертвеца, каким я и чувствовал себя. Она сидела в кухне, спокойно поджидая меня.
― Берна, ― позвал я. Она появилась с лицом, освещенным улыбкой.
― Я ухожу.
Улыбка исчезла, и на месте ее появилось знакомое, высокомерное, гордое выражение. Но за ним таился страх.
― Уходите? ― пробормотала она.
― Да, ― сказал я резко, ― ухожу.
Она молчала.
― Вы готовы? ― продолжал я.
― Готова?
― Да, вы пойдете со мной?
― Куда?
Я порывисто заключил ее в свои объятая.
― Ну, дорогая, венчаться, конечно! Идем, Берна, мы отправимся в ближайший приход. Не будем больше терять драгоценного времени.
Обильный поток слез хлынул из ее глаз, но она все еще упорствовала. Она покачала головой.
― Ну, Берна, в чем же дело? Вы не хотите идти?
― Думаю, что нет.
― Господи помилуй! Что случилось, дорогая? Вы не любите меня?
― Нет, люблю. Вот потому-то я и не хочу идти.
― Разве вы не хотите выйти за меня?
― Нет, нет, я не могу. Вы помните, что я говорила раньше. Я не изменилась с тех пор. Я все та же ― обесчещенная девушка. Вы не можете дать мне свое имя.
― Вы чисты, как только что выпавший снег, маленькая.
― Никто не думает этого, кроме вас, и в этом-то вся разница. Все знают другое. Я никогда не смогу выйти за вас, носить ваше имя, привязать вас к себе.
― Хорошо, что же нам делать?
― Продолжать жить так. О, почему мы не можем жить так же, как жили до сих пор? Это было так уютно. Не оставляйте меня, дорогой. Я не хочу связывать вас. Я хочу быть только немного полезной вам, помогать вам, быть всегда с вами. Любите меня все же немножко, а потом, когда я надоем вам, вы сможете уйти. Но теперь не надо.
Я не соглашался, но она настаивала на своем.
― Хорошо, ― сказал я, ― мы поживем так еще немного. Но при одном условии, что со временем вы выйдете за меня замуж.
― Да, хорошо, хорошо, я обещаю. Если не надоем вам, если вы будете несомненно уверены, что никогда не пожалеете об этом, тогда я выйду за вас.
Так случилось, что я остался.
Глава VIII
Какая адская ирония, что в жизни желанные мечты всегда осуществляются тогда, когда у нас пропадает аппетит, чтобы наслаждаться ими. Тот год, который я и Берна прожили по-семейному, был не из счастливых. Так или иначе, мы просто утратили что-то. Нам пришлось слишком много выстрадать, чтобы теперь легко было вернуть равновесие. Мы были больны не телом, а душой. Воспоминание об ужасном испытании преследовало ее. Она была чувствительна, как нежный цветок, и я часто замечал, как дрожали ее губы и в глазах появлялось страдальческое выражение. Тогда я знал, о чем она думала. Я знал и страдал также.
Я старался заставить ее забыть, но не мог добиться этого. И даже в самые счастливые минуты передо мной всегда стояла тень, тень Локасто, всегда был страх, страх его возвращения. Иногда казалось, что мы двое несчастных, что наше счастье пришло слишком поздно, что наши жизни потерпели непоправимое крушение. Локасто… Где он был? Прошло уже около года с тех пор, как он ушел куда-то в пустынную страну, на край «той стороны». Где-то между дикими утесами и долинами он вел отчаянный бой со стихиями. Носились зловещие слухи о двух одиноких золотоискателях, погибших в этой дикой стране, о двух трупах, гнивших там, полупогребенных под обвалом. Во мне проснулась внезапная надежда, что один из них, может быть, мой враг. Ибо я ненавидел его и был бы рад его смерти.
По мере того, как проходили месяцы, догадка о постигшей его судьбе укрепилась почти в уверенность, и я начал дышать свободней. Я заметил также огромную перемену в Берне. Она сделалась веселей, много пела и смеялась. Солнечный свет опять засиял в ее глазах и тени редко застаивались в них.
― Почему вы не пойдете окрутиться, как полагается, ― сказал раз Блудный Сын, ― если вы любите ее?
― Я так и сделаю, ― отвечал я спокойно, ― подождите немного. Потерпите, пока мы наладим дела.
Я поставил себе целью сделать сто тысяч долларов и, судя по ходу вещей, казалось, мог надеяться достигнуть через год-два этой цели.
― Тогда, ― говорил я Берне, ― мы поедем путешествовать вокруг света и сделаем это как следует.
Она была глубоко заинтересована моими описаниями Гленджайля и никогда не уставала расспрашивать о нем. Особенно нравились ей рассказы о Гарри, хотя она и подтрунивала немножко над моими восторженными отзывами.
― О, этот твой необыкновенный брат. Послушав тебя, можно подумать, что это маленький божок; я заявляю, что почти боюсь ого. Как ты думаешь, понравилась бы я ему?
― Он полюбил бы тебя, маленькая детка. Всякий сделал бы это.
― Не говори глупостей, ― пожурила она меня. Потом притянула к себе мою голову и поцеловала.
Я думаю, что у нас был самый красивый домик во всем Даусоне. Большие бревна были гладко выстроганы, концы их тщательно выпилены, щели замазаны известью и все окрашено в темно-малиновый богатый цвет. Крыша была покрыта листовым железом и также выкрашена в малиновый цвет. К ней был приделан глубокий портик. Это был самый прелестный, самый уютный домик в целом мире.
Окна, завешанные хорошенькими кружевными занавесками, глядели сквозь гроздья дикого винограда, но самой большой нашей гордостью был садик. В нем было удивительное разнообразие цветов. Мне помнятся левкои и гвоздики, северные маки, маргаритки, астры, ноготки, вербена, мальвы, анютины глазки и петунии, росшие в роскошном изобилии. Даже самые грубые рудокопы останавливались полюбоваться на них, прогуливаясь по тротуару. Это была радость и гордость Берны. В летние вечера, когда на могучем Юконе пылал и томился в буйном великолепии грандиозный закат, я присаживался на крыльцо и следил, как она работала среди цветов. Звездчатые листья винограда завешивали крыльцо, повсюду висели качающиеся корзинки из серебристой березы, наполненные нежной зеленью смилакса или окутанные аметистовым туманом лобелии. Я как сейчас вижу маленькую гостиную с ее роялем, множеством подушек, полками книг, с ее индийским уголком, изящными обоями, картинами и цветами, цветами повсюду и всегда. Воздух был насыщен их благоуханием, они украшали самые неуютные места, превращая наш дом в уголок сказки. Я помню один вечер. Она подошла ко мне в то время, как я читал. Никогда не видел я ее такой счастливой. Она сияла от радости, как ребенок. Она присела на ручку моего кресла и посмотрела на меня. Потом обвила меня руками.
― О, я как счастлива, ― сказала она со вздохом.
