На войне поручик Покровский получил авиационный отряд. Товарищи и подчиненные любят его, но не любят с ним летать. — «Уж больно отчаянный, того и гляди: и сам убьется и тебя убьет». Покровский — там, где риск. Во время корниловского мятежа он в Петрограде начальник штаба корниловской организации,[246] после же большевистского переворота попадает в кронштадтскую тюрьму, оттуда бежит на Кубань, объятую большевизмом. У правительства нет реальной силы. Покровский проявляет талант организатора и, благодаря ему, создаются партизанские отряды, оттягивающие падение Екатеринодара почти на два месяца. Покровский не только руководит, но и сам дерется.
«Дерется, как сумасшедший, но его самого не берет ни пуля, ни штык!» — говорят партизаны. После знаменитого эйнемского боя, где Покровский разбил противника, город встретил его с цветами, а Рада возвела сначала в чин полковника, а потом и генерал-майора.
Во время кубанского похода он мобилизовал казачьи станицы. Он не считается с потерями, так как, по его мнению, цель оправдывает средства. Часто только слепое счастье и необычайная дерзость спасают его самого и его полки от неминуемой гибели».
Небезынтересны политические взгляды Покровского: «В России должна быть военная диктатура во главе с ген. Деникиным, и диктатура длительная, по крайней мере до тех пор, пока жизнь государства не войдет в нормы, а затем будет созвано Учредительное Собрание, после новых свободных выборов, и оно уже само установит образ правления. До тех пор провинциями должны управлять губернаторы, поставленные диктатором; казачьими областями — выборные атаманы. Никаких правительств при атаманах не должно быть; они должны подчиняться Раде и нести ответственность перед диктатором».[247]
Открыто заявить, что Рада не нужна, даже и Покровский не осмеливался. Кроме того, в ноябре 1918 года он питал честолюбивую мечту попасть через Раду в кубанские атаманы.
«Слишком много живых нитей, связывающих меня с Кубанью неразрывно, а потому я считаю своим священным долгом служить на том поприще, к которому она меня призовет. Я только считаю, что конституция Кубани должна быть аннулирована и вся власть в крае должна быть передана в руки атамана, — ответил Покровский журналисту Туземцеву, когда последний спросил, как он смотрит на свою кандидатуру в атаманы».[248]
— Только бы мне добраться до булавы, а там я пропишу вам народоправство! — таков был смысл его речи.
Когда булава ему улыбнулась, когда Рада наотрез отказалась от предложенной им военной диктатуры, Покровский окончательно разошелся с кубанскими политиками. Он дискредитировал Раду, как только мог.
16 декабря 1918 г., в станице Кущевской, на станичном сходе, избравшем его «почетным стариком» станицы, он так аттестовал кубанских законодателей:
— Собралась кучка безумных людей и вздумала отбирать землю. Этого никогда не будет.
За обедом, перепившись, он начал производить в офицеры. Четырех казаков произвел в хорунжие, одного — в сотники и одного — в полковники; нескольких человек, в том числе и никогда не служивших в войсках, — в подхорунжие. То же самое проделал он и в станице Новопашковской, где очень многих казаков удостоил урядничьими нашивками.[249]
— Производить за рюмкой вина нельзя. Все эти производства утверждены не будут, — сказал Науменко.
— Вообще это поступки сумасшедшего. Нормальный человек так говорить и так делать не станет, — произнес член Рады полк. Феськов.
Кубанский атаман еще ранее, 13 ноября 1918 года, издал приказ, возбранявший начальникам отрядов самочинно производить в офицеры или лишать этого звания.[250] Покровский чихал на всякие приказы.
За год, который истек со времени освобождения Кубани, фигура Покровского обрисовалась во всю полноту. Несомненный садист, он ввел бессудные расправы в обычай и так безжалостно расправлялся с «причастными к большевизму лицами», что его товарищ по боевой работе Андрей Шкуро в сравнении с ним казался ангелом. Говорили, что в некоторых случаях он лично производил расправы. Однажды, захватив в плен старого кадрового полковника, служившего в Красной армии, он пригласил его к себе в вагон для беседы. Окидывая собеседника своим пронзительным, леденящим взглядом, он задал ему ряд вопросов. Полковник, привыкший за долгие годы службы ко всяким видам, отвечал совершенно хладнокровно и не подозревал ничего дурного.
— А, сволочь! У большевиков служить, — внезапно заревел Покровский, и полковник, с пробитым пулею черепом, грохнулся на пол.
В Кисловодске и Пятигорске он соорудил частокол виселиц. Прибыв на Дон в феврале 1918 года, украсил всю дорогу от Ростова до Кущевки столбами с повешенными «изменниками». В Камышине публично повесил пятерых «комиссаров».[251]
Имея большой опыт в области этого спорта, Покровский наконец таки добрался до «бычьего стада». Деникин и Врангель знали, кому поручить грязное дело.
— Твердый характер и громадная энергия ген. Покровского достаточно известны кубанцам, и, надо полагать, при нем в тыловом районе Кавказской армии будет вполне спокойно, — сказал журналистам «походный атаман» Шумейко, удалившийся, вместе с Врангелем, в Пятигорск, чтобы оттуда, из прекрасного далека, наблюдать за кровавыми действиями патентованного палача.
Науменко сам жаждал атаманской булавы и поэтому хотел остаться чистым и непорочным в отношении Рады, предоставляя палаческие обязанности Покровскому, человеку небрезгливому и без предрассудков.
Филимонов остался в Екатеринодаре, неся тяжелый крест ходатая по делам безнадежно промотавшегося расточителя. Он бегал, просил, умолял, уговаривал то Покровского, то членов Рады. Сам безропотно подчиняясь кому угодно, он убеждал и Раду облечься в одежду смирения. Между прочим, он предложил Раде утвердить новый закон об управлении краем и разойтись, чтобы не обострять отношений с Доброволией своими выпадами.
— Нас обуял страх за конституцию, но на нее никто никогда не покушался, — поддержал атамана его бойкий племянник, сотник Филимонов.
Рада, все еще не желая капитулировать, отвергла предложение атамана о самороспуске и занялась обсуждением поведения парижской делегации. Представитель иногородних, социал-демократ Коробьин, 5 ноября держал речь по поводу «договора дружбы»:
— Я слышал обширный доклад Калабухова и не слышал в нем ничего о России, а только о Кубанском крае. У кого нет России, того можно подозревать в измене и упрекнуть в самостийности. Парижская делегация просит о признании самостоятельности Кубани и включении ее в Лигу Наций. Она представляет карту своего кубанского государства. Но туда же явились представители и Украины, и Литвы, и Латвии, и горцев, и тоже со своими картами. Те горцы, с которыми заключен «договор дружбы», представили карту своего государства, граница которого проходит около самого Екатеринодара. А где же Россия? Куда они девали идею России?
Пока законодатели обсуждали доклад Калабухова, Покровский предъявил «цитадели народоправства», в лице ее главы — атамана, два ультиматума:
1. Рада должна выдать Калабухова, для суждения его, как изменника, в силу приказа Деникина от 25 октября.
2. Рада должна прекратить травлю Добровольческой армии.
Ответ должен быть дан в 12 часов дня 6 ноября. При этом Покровский предупреждал, что, если его требования не будут выполнены, он добьется своего силою.
В страшном волнении собрались законодатели на вечернее заседание 5 ноября. Рада походила на волка, которого окружила стая борзых и готовилась загрызть.
В городе от законодателей все бегали прочь, как от зачумленных. Казакоманство, которое ранее напускали на себя екатеринодарские обыватели из казаков, теперь как рукой сняло.
«Единонеделимцы» злобно улыбались по адресу народных избранников и радостно ликовали, когда надменно-сосредоточенный Покровский рысью проносился по Красной в сопровождении своих звероподобных телохранителей.
Филимонов огласил ультимативные письма.
— Ничего другого не остается, как подчиниться требованиям ген. Покровского, — грустно закончил атаман свои слова.
— Как? Неужели выдавать товарища? — раздались возгласы левой.
— Стыдно так говорить главе государства!
— Керенскому, на требование выдать Каледина, донцы отвечали: — «С Дону выдачи нет». А мы будем выдавать!
Во время перерыва, когда группы депутатов в частном порядке нервно обсуждали требование страшного генерала, председатель Рады И. Л. Макаренко, волнуясь больше прочих, подошел к Филимонову и бросил ему в лицо упрек:
— Какой вы атаман, если предлагаете полную капитуляцию перед насильниками. Вы должны сложить свои полномочия. Подайте мне булаву.
